Мудрые псевдостратеги, сидевшие за мраморными столиками в модных тогда кафе «Нью-Йорк» и «Остенде», спрашивали:
— Ну хорошо, войска Гинденбурга успешно продвигаются вперед, тогда почему же нам нечего есть?
Некая базарная торговка предстала перед судом за то, что продавала картофель по цене одна корона и 10 филлеров вместо 46 филлеров за килограмм. Обвиняемая защищалась на суде:
— Не понимаю, чего от меня хотят? Одна сигарета раньше стоила два филлера, а теперь — двадцать, раньше за девяносто корон можно было купить мешок картошки, а теперь ему цена — три сотни. До войны я за тридцать корон покупала ботинки своему мужу, а теперь за них же надо шесть сотен выкладывать. Все вещи становятся дороже, цены растут, а я что, по-вашему, бесплатно должна все отдавать?
Весь город издевался над пределами для роста цен, установленными властями, над так называемыми «макси», введение которых привело к тому, что все товары просто-напросто исчезли с прилавков. Мальчишки на улицах во все гордо распевали ставшие популярными куплеты:
На площади Деака перед особняком Анкера возвышалась огромная деревянная статуя рыцаря. В его тело вколачивались специальные гвозди с монограммами тех, кто на большие суммы подписывался на военный заем.
Совершенно внезапно началась еще одна, новая военная операция Людендорфа «Георгий». Тиса в «Будапешти хирлап» выразил свое удовлетворение в связи с тем, что Палата совета вновь отклонила «смутные» предложения Важоньи по введению в стране всеобщего и полного избирательного права. Юмористы изощрялись: «Действительно, сейчас трудно сказать, кто испытывает большее удовлетворение: Тиса или Важоньи?»
Город урчал от голода, гневно скалили клыки пригороды, но все-таки каждый день маршевые роты регулярно отправлялись на фронт, и, когда военный оркестр провожал их на Восточный вокзал, создавалось такое впечатление, будто народный оркестр наигрывает веселые чардаши в мертвецкой.
В тот день, когда Марошффи прибыл в Будапешт, Чернин передал свой меморандум императору и королю Карлу, а также императору Вильгельму, этому военному богу кайзеровской Германии, «тевтонскому жеребцу», как насмешливо называли его тогда.
Вот что писал Чернин в меморандуме в оправдание своей отставки:
«Наши людские резервы находятся в состоянии крайнего истощения… Возникла реальная опасность революции».
Об этом Альбин Марошффи хорошо знал. Поздно вечером, незадолго до того как портье должен был запереть ворота дома, он проскользнул в коридор. Никто не встретился ему ни в подворотне, ни у ворот, ни на лестничной клетке. Люди стали рано ложиться спать даже на проспекте Кристины. Дверь Альбину отворила Лиза. Перед этим она только что всплакнула: поссорилась со своим женихом — Яношем Финзлейтером, полицейским, который служил в Королевской крепости.
— Господи боже мой! — тихо вскрикнула горничная. — Вы приехали, а баронессы-то нет дома!
Марошффи почувствовал, что его словно кольнули в самое сердце.
— Где же она? — Задавая этот глупый вопрос, он понял, что совершенно сражен.
Лиза тут же ответила:
— Она переехала… Знаете ли…
Марошффи махнул рукой:
— Хорошо, об этом потом…
Ему хотелось узнать от матери, что произошло. Его терзали дурные предчувствия, он испытывал беспокойство, в котором был и комический элемент, хотя Альбин сознательно не хотел замечать этого.
Марошффи тянуло домой прежде всего из-за Эрики, его подгоняла любовная страсть, именно из-за нее он решился на мучения нескольких последних недель. Ради нее он пошел на то, чтобы стать дезертиром, порвав все нити, связывающие его с прошлой жизнью. И вот, когда он достиг цели, победа ускользнула от него.
— Тихо! — приказал он горничной. — Закрой двери. И никого не пускай, поняла?!
Сударыня уже была в постели, но, услышав легкий шум, сразу обо всем догадалась. Она быстро вскочила. Материнское сердце подсказало ей, что там происходит. Накинув на себя тяжелый шелковый халат, она торопливо вышла в гостиную. У нее перехватило дыхание, когда она увидела Альби. В это мгновение она вновь ощутила нервное напряжение, осознала все свои сомнения, тревоги и предчувствия, которые безуспешно пыталась подавить в себе, но которые жили в ее сознании во время необъяснимого, таинственного молчания сына. Внезапно она пошатнулась, ноги ее подкосились, и Сударыня была вынуждена опереться на плечо сына, чтобы не упасть.