Сын перебил ее словами:
— Ты мне потом покажи письмо, я хочу его посмотреть.
У вдовы тут же испортилось настроение.
— Эрика унесла его с собой, — сказала она. Так разговор перешел на щекотливую тему. — А ее самой здесь нет. Дело в том, что известие о твоей смерти выбило Эрику из колеи, она совершенно перестала владеть собой, — говорила она сыну. — В подобном состоянии она всякие пустяки истолковывала против меня. — Потом, правда, Сударыня все-таки пересилила себя и продолжала более спокойным тоном: — Ты же знаешь ее! Она очень красивая, воспитанная, внимательная, но… Эта затянувшаяся война всех нас выбила из колеи… Я, наверное, не очень терпелива, и мы повздорили из-за какого-то пустяка… Вероятно, я не проявила достаточного такта, и она… словом, она уехала… Эрика здесь оставила все свои вещи, вполне понятно, я ожидала, что она вернется… Увы… Может быть, сейчас ее вовсе нет в Пеште, — заметила мать, словно выгораживая свою невестку, — во всяком случае, она могла бы позвонить мне…
Лицо Марошффи стало теперь похожим на посмертную маску, он пытался скрыть свои истинные чувства. Рассказ матери только усилил его мрачные раздумья. В комнате установилась гнетущая тишина, которую Сударыня первой попыталась нарушить. Она тихо спросила сына:
— Может, позвонить в Пешт?
Альби уже и сам подумал об этом. Но сейчас он вновь выглядел очень усталым, даже опустошенным. Он отрицательно покачал головой и чуть позже произнес:
— Нет, сейчас не надо… Потом, завтра.
Теперь он уже размышлял над тем, как ему рассказать матери о событиях, которые самым решительным образом изменили его жизнь. Он чувствовал, что обязан ей все объяснить, но только никак не мог решить, в какую форму облечь свое признание, а это казалось ему весьма существенным. Он сам понимал, как сильно отличается теперь от того человека, который еще совсем недавно, такой элегантный и самоуверенный, отправлялся из отчего дома на фронт. Но тот молодой человек исчез навсегда, а этот, сидящий сейчас у семейного очага, не может не считаться с фактами. Во всяком случае, хочет он того или не хочет, ему приходится считаться с тем, что он не сохранил офицерскую честь, изменил воинской присяге. Каким образом он совершил этот непоправимый поступок, какой бес-искуситель нашептал ему, чтобы он довел до полной несовместимости свои взаимоотношения с миром, в котором родился и жил? Что скажет он в свое оправдание членам военного трибунала, если его привлекут к ответственности? Сможет ли объяснить, каким образом подпал под полное влияние солдата Петера Татара? Да и захотят ли его понять? Сможет ли он сообщить нечто такое, во что они поверят? Вероятно, он мог бы объяснить все это следующим образом: «Я находился в нервном состоянии, был как лунатик, подпал под влияние постороннего человека… Но ему я обязан своей жизнью… Не знаю, что вы обо мне думаете, но все именно так и произошло…»
Однако какой смысл имеет подобная защита? К тому же окажись Альбин вновь в подобной ситуации, разве он не сделал бы то же самое? Две недели продолжалось их «путешествие» из Южного Тироля домой, в Венгрию, и все время он послушно следовал за Петером Татаром.
Об этих двух неделях Марошффи даже не хотел вспоминать — такими ужасными были эти дни. То, что делал он сам, и то, что происходило с ним, относится к числу историй, которые офицеры любят рассказывать в своих клубах за рюмкой коньяку и которые кажутся совершенно невероятными. Все кордоны и заслоны полевой жандармерии на железнодорожных станциях, от которых, казалось, ничто не могло скрыться, удалось преодолеть этим отчаявшимся людям, страстно желавшим остаться в живых. Оба они проявили своего рода гениальность, совершили своеобразный подвиг, который был проделан с обыденной простотой.
Но разве может то, чем смело мог гордиться такой человек, как Петер Татар, быть поводом для гордости офицера генерального штаба? Все это не поддается никакому объяснению: ведь речь здесь идет не о простом дезертирстве, а о чем-то неизмеримо большем. Может быть, это стихийный протест? Нет, по этому пути сначала пошли чешские офицеры, потом — офицеры-румыны и офицеры-хорваты. Однако они не были выходцами из старинных дворянских семей, как Альбин Марошффи. Офицеры-дезертиры? Да разве их могло быть много? Подобного в генеральном штабе в 1914 году даже представить себе не могли. Писал о чем-нибудь подобном Клаузевиц? Или Конрад? Что же произошло с когда-то дисциплинированной австро-венгерской армией? Надо это выяснить, если в этом есть какой-нибудь смысл… Правда, последняя ниточка еще не оборвана, ему надо встретиться с Эрикой и конечно же во всем признаться матери. Но только не сразу: он ведь знает ее характер, это ее и убить может, если он сразу откроет ей всю горькую правду, расскажет о том, что случилось, хотя и ему самому пока еще не все ясно. Так что же делать?