Annotation
После триумфальной премьеры трагедии «Ромео и Джульетты» неизвестная знатная дама пригласила Шекспира на свидание в парке Виндзорского замка…
Перевод Селиванова из журнала «Телескоп», 1835, № 13. На обложке — иллюстрация к книге «Love-Knots and Bridal-Bands: poems and rhymes of wooing and wedding, and valentine verses» (1883).
Жан-Поль Рихтер
notes
1
2
Жан-Поль Рихтер
ПРИКЛЮЧЕНІЕ ШЕКСПИРА[1][2]
1593.
§ I.
Театр Черных Братьев в Лондоне, за минуту оглашавшийся восторженными кликами тысячей, рукоплескавших бессмертному творению великого Шекспира, был уже пуст; нескольких мгновений было достаточно для перехода в мир действительный; сцена утратила свое очарование, поэт — мечтательный мир свой.
Сожженный пламенем восторга, лучезарный славою, спустился Виллиам с своего эмпирея на землю человеков. Несколько молодых лордов увели его с собою в кофейную. Безумные! Они не понимали, что душа поэта, после окончания творения своего, имела нужду в тишине и уединении.
Жалко было смотреть на бедного Шекспира, великого человека, удостоившегося чести упиваться в кругу благородное черни с древними гербами, с каким-нибудь лордом Рочестером, развратником и картежным игроком, с каким-нибудь Ормондом, Мурреем и другими презренными отраслями лучших фамилии Англии.
Он мешал свою мрачную веселость с буйною и нетрезвою веселостию ночных сотоварищей своих, как будто бы бремя торжества слишком было для него тягостно, но по судорожным движениям лица, по нависшим бровям можно было заметить, как презрительны и ненавистны казались ему шумные клики одобрений, которыми платили дань его остроумным выходкам.
Пресыщенные вином, утомленные бесстыдными речами, одни растянулись на дубовых столах кофейной, другие на полу среди разбитых бутылок; только один из них, не участвуя в отвратительном сне этом, сидел у открытого окна, погруженный в думу.
С глазами, устремленными к небу, в каком-то восторге, после торжества и этой оргии, Шекспир был очарователен невыразимо. Его мрачное лице, в половину освещенное лучами луны, выражало совершенно эту поэзию, им созданную, этот дивный мир, совместивший в одной мысли целые века, целую вселенную, на пространстве 60 квадратных футов. Может быть, усы, черный бархатный берет, осененный перьями, темное платье и брыжи со складками — отличительные признаки этой эпохи ничтожества — придавали бледному лицу Виллиама выражение, не обыкновенное в наше время… Или, наконец, это было одною из тех случайностей, которые ставят высокое наряду с безобразием, Шекспира в эту ночь — между пьяниц.
Как бы то ни было, только он был дивно хорош собою.
Вскоре размышление его было нарушено: вошедший паж подал ему записку. Виллиам прочел ее, перечел снова и, со всеми признаками чрезвычайного удивления, вышел из кофейной.
Юноша последовал за ним и, во все время их переезда, ни слова не отвечал на его продолжительные вопросы. Наконец в нескольких милях от Лондона, они слезли с лошадей у калитки сада, который Шекспиру показался Виндзорским.
Паж отпер калитку и, после многих изворотов, вдруг остановился перед одним павильоном, шепнув Шекспиру:
— Подождите, господин поэт! Сейчас придут.
После этого удалился.
Не постигая таинственного содержания записки, изумленный тем, что так непостижимо попал в сад первой королевы в свете, Шекспир ощупывал руками деревья и кусты, дабы увериться, что все это не было одним очаровательным сном. Ночь была теплая, цветы наполняли воздух благоуханиями; поэт забыл о свидании в павильоне, он заблудился в излучистых аллеях сада.
Тогда вдохновение умчало его на могучих крылах своих.
Послышался отдаленный голос; тут он только вспомнил, что его ожидали.
Горя желанием проникнуть тайну этого свидания, тщетно искал он павильона. После долгого обхода глазам его представилась скамья; забыв снова всю странность своего положения, он опять предался мрачным размышлениям. Произведение того дня представилось его мысли. Сильно ударяя себя по лбу, он шептал:
— Бедный Ромео, бедная моя Юлия! Зачем вас, создания прихотливого воображения моего, вас, которых в бессонные ночи одарил я всеми страстями, в которых перелил всю душу мою, зачем вашу невинность я продал за золото? Зачем?.. Вам одним принадлежала вся любовь моя, а теперь я должен делиться ею с другими… Хорошо, ежели б они могли любить вас, так как я люблю… Увенчанные сегодня, вы будете еще нравиться и завтра, очаровательные своею юностию, но что будет с вами чрез сто лет, когда земной отец ваш будет почивать в могиле?.. Вы угаснете… а я, я мечтал, что вы бессмертны!..
— Ромео и Юлия будут жить жизнию вселенной, и никогда не умрут они!.. — сказал голос из чащи.
— Кто тут? — вскричал поэт, вскочив стремительно.
— Та, которая посылала за тобою и о которой ты забыл так скоро, — отвечал тот же голос.
Виллиам обернулся — перед ним стояла женщина, покрытая покрывалом, в белой одежде. Обрадованная тем, что ее внезапное появление удивило его, она остановилась в нескольких шагах, внимательно рассматривая его.
— Юлия, Юлия, дочь Капулетов, зачем покинула ты могилу, в которую я заключил тебя?.. — шептал великий человек, увидя осуществленным творение мечты своей. Потом горестно прибавил: — Мистрис, простите безумию бедного автора; мое воображение, распаленное ощущениями этого вечера, напряжено еще и теперь; вы так внезапно явились передо мною, одетые в белом, подобно невесте, невесте моего Ромео, — даже без шелеста шагов, как будто принесенные на крылах, — я подумал, что мое презренное искусство столь могущественно, что может вызывать из гробов души тех, которые уже не существуют. Простите меня, мистрис.
Неподвижно, ничего не отвечая, стояла перед ним молодая женщина. Смущенный ее появлением, устремив в нее проницательный взор, Виллиам продолжал:
— Да! Я не больше, как презренный писатель; я считал себя великим живописцем природы, но теперь вижу, что в созданиях моих лишь только унижал красоту творения! Прежде, нежели я вдохнул другую жизнь в мою Юлию, я изучил первую; потом облек ее мысли телом, дал голос страстям, одушевил остов ее — и думал, что произведение мое совершенно!.. Безумный! Эта картина, по-моему оконченная, была одним неверным очерком!.. А я предал ее на позор толпы, жаждущей только ощущений!.. За какую бы то ни было цену, только я хотел рукоплесканий!.. Прости мне, моя Юлия: я наругался над тобою… Впрочем, я делал, что мог, — мне не доставало гения… Хорошо бы еще, если б и другая половина поэта возвысилась до моего вдохновения!.. Но нет!.. Театральной Юлии не было нужды, естественна ли речь ее, заслужившая столько рукоплесканий… Она хотела только, чтоб восхищались ее стройным станом, как будто бы стройность эта имела какое нибудь соотношение с ее горестию и смертию… Презренное существо, она размалевала краскою свое бледное лице, сделавшееся при блеске огня желтым и безжизненным, чтобы черные, прекрасные глаза ее не утратили своего очаровательного блеска…
Мистрис, мистрис, я не знаю, кто вы, потому что лице ваше закрыто, я не знаю, откуда вы, потому что как будто очарованием перенесен сюда; но вы одни поняли мою Юлию, вы одни достойны осуществить любимое создание бессонных ночей моих…
— Виллиам, вы великий поэт, — отвечал тот же голос, — и потому я пламенно желала вас видеть.
— О! Если б потомство повторило за вами эти слова!.. — перервал Виллиам. И глаза его горели почти божественным светом, между тем как горькая насмешка владела его умом.