— И вы требуете, чтоб я осталась? — продолжала графиня. — Если бы мы были одни, герцог, я приложила бы вашу руку к голове моей и спросила бы вас, сильно ли горит она? А если б и после того вы потребовали, чтоб я осталась, я бы снова взяла вашу руку, положила бы ее сюда, на мое сердце, и спросила бы, сильно ли бьется оно, это бедное сердце, терзать которое вы находите удовольствие!.. Всякое биение его есть уже страдание, почти угрызение совести… А если б и тогда вы захотели, чтоб я осталась, я пробыла бы здесь до тех пор, пока слезы иссякли бы в глазах моих, и потом, герцог, клянусь моей честию, я была бы готова кричать, что вы недостойны вашего благородного имени, что вы недостойны герба на щите вашем.
— Вы дурно обо мне думаете, сударыня! — отвечал герцог. — Разве вы забыли, что аллеи Виндзорского сада очень темны…
— Молчите, ради Бога, молчите! Да! Голова моя горит; вы правы, милорд, аллеи Виндзорские очень темны… Я останусь… останусь… — Последние слова эти были сказаны громко.
— Это она! Она! — вскричал Шекспир, обманутый такою доверенностию.
Маршальша затрепетала.
— Я не знала до сих пор, — сказала она с горькою усмешкою, — что дом английских лордов открыты для людей, которых ремесло — угадывать слова из наших движений, склонности из наших взглядов.
— Горе подслушивающему! — прошептал герцог, с пылающими взорами бросившись к поэту, который, смущенный тем, что видел и слышал, в исступлении смотрел на все окружающее его.
— Что вы здесь делаете, Виллиамъ? — вскричал лорд Брогиль; потом, с обычною вежливостию своею, он подвел его к маршальше: — Графиня, — сказал он, — честь имею представить вам Виллиама Шекспира, автора «Ромео и Юлии» и, вдобавок, моего друга.
Молодая дама отвечала герцогу приветствием и улыбкою; но Шекспир не видел и не слышал ничего — все мешалось в его глазах, как будто в сновидении; звуки ее голоса обманули предчувствие сердца.
Вошедший в эту минуту паж известил герцога, что гонец от королевы привез ему пакет.
— Прошу извинить меня, сударыня, — сказал он графине. — Я желал бы гораздо долее остаться с вами, но звание любимца королевы подчиняет нас иногда многим неприятностям. Впрочем, — прибавил он, — я оставляю вас с Шекспиром.
Тогда Виллиам приближился к маршальше, и после продолжительного разговора, пламенного со стороны поэта, ледяного со стороны графини, он пошел в другую залу, говоря про себя:
— Ее голос, но душа… о, нет! Это не ее душа…
То, что чувствовал он, было каким-то нравственным изнурением.
Вскоре он развлекся: толпа лордов и придворных окружила его, осыпая просьбами проимпровизовать несколько стихов.
Виллиам собрался с духом. С благоговением теснились окрест него все вельможи эти, и в эту минуту, среди их, он казался главою и повелителем, он, человек черни, ничего более, как бессмертный поэт.
Он прочитал им один из этих сонетов, так живо выражающих владычество мрачной поэзии над его душою.
И когда он кончил, безмолвно пожал ему всякий руку, всякий возвысился до его вдохновения. Это торжество для Шекспира было усладительнее рукоплесканий целого театра.
Тогда подошла к нему и маршальша.
— Государь мой! — сказала она. — Вы почти заставили меня полюбить поэзию.
— И поэзия некогда прославится произведенным ею чудом! — отвечал Шекспир, с презрением удаляясь от нее.
В продолжении этого вечера, он почти забыл о приключении в Виндзорском саду.
§ II.
С 4 часов утра Виндзор проснулся от звук труб и криков, предвещавших городу празднество. В Виндзор возвращалась королева Елисавета. Всюду, на углах улиц, в кофейных, выставлены были столы, и на них бесчисленное множество бутылок портера. Всюду слышны были веселые песни, народные остроты; всюду имя Елисаветы сливалось с кликами заздравных желаний. А потом, прекрасное небо, благорастворенный воздух — как будто бы и воздух и небо разделяли с Англией привязанность к ее повелительнице.
Улицы были усыпаны цветами, стены увешаны коврами.
У окон толпились разряженные женщины да старики, с любопытством ожидавшие поезда, прислушивавшиеся к малейшему шуму, к крику народа, к топоту лошадей… Все они были тогда подобны детям, счастливым потому, что все вокруг них радовалось и кричало: «Да здравствует королева Елисавета!»
Толпа гуляк давно уже пировала у Мартина, трактирщика королевиных офицеров; они столько выпили разных напитков, что содержатель начинал уже рассчитывать, чего будет стоить новая начинка погреба, — он улыбался так умильно, что, право, было завидно смотреть на него.
Желтая, беззубая, с морщиноватою, как пергамен, кожею, старуха подошла к ним и хриплым голосом предложила гадать на картах.
Ей отвечали громких смехом.
Но старуха хотела гадать непременно.
— Цыганка! — сказал ей носильщик огромного роста, с головою, вросшею в плеча. — Я хочу испытать тебя. Слушай. Я дам тебе шиллинг, ежели угадаешь; прокляну, ежели солжешь. Ну, полно же кривляться да моргать глазами, начинай, я готов.
И с уверенностию истинно английскою он протянул ей руку.
Внимательно ее рассмотревши, старуха сказала:
— Послушайте, сударь, зачем оставляете вы жену вашу дома? Какая надобность испытывать ее верность? Ступайте скорей домой, или, клянусь душой моей, нечистый вмешается в ваши семейные дела.
Слова эти сопровождались таким диким смехом, что всякий обернулся к ней с ужасом.
Носильщик побагровел.
— Угадала ли я, сударь?
Взглянув на нее свирепо, он бросился вон из трактира.
— А мой шиллинг, сударь? Отдайте мне мой шиллинг.
— Я убью тебя, цыганка, адская посланница, чортово племя! — воскликнул он с бешенством и толкнул ее так сильно, что она, перевернувшись три раза, на десять шагов отлетела от стола.
Всеобщий хохот был ответом на ее вопли.
— Мщение! — закричал кто-то из толпы.
— Да! Мщение! — повторила старуха. — Он требовал правды и чем заплатил мне… Видите ли эту кровь?…
— Мщение! Мщение!.. — повторил еще раз незнакомый голос.
— Мщение! — закричало 60 человек.
— Я за Андрея!
— И я разобью череп тому, кто только осмелится дотронуться до него…
— И я! Я! Я!
За словами последовали угрозы, за угрозами — удары. Полетели скамьи, столы затрещали, вино полилось по полу.
Сделался всеобщий крик.
И бедный трактирщик Мартин в отчаянии рвал на себе волосы.
Несколько солдат хотели восстановить тишину.
Их прогнали.
И драка продолжалась.
Толпа прибывала; давка, крик; всякий хотел видеть и говорить, никто не слушал.
Смятение могло вспыхнуть в целом городе.
Тогда один человек растолкал ряды дерущихся и грозно велел им перестать.
Столько величественного было в его особе, что многие из самых ожесточенных остановились.
— А ты кто, смеющий приказывать здесь? — закричал ему один из толпы с избитым и окровавленным лицом. — Ты-то кто?
— Виллиам Шекспир.
И это имя, столь славное в целой Англии, внезапно восстановило спокойствие; наступило глубокое молчание, драка прекратилась мгновенно.
В эту минуту, среди этой толпы, Шекспир казался богом.
Он воспользовался своим дивным могуществом.
— Идет! Едет! — закричали отовсюду. И вслед за этим раздалось ржание лошадей, крики охотников, стук карет.
Толпа хлынула навстречу королеве, а через несколько минут показалась и она, в карете, окруженная офицерами и придворными, стройными, с блестящим оружием.
Елисавета показалась на минуту в окне кареты и с важностию, только ей одной свойственною, поклонилась народу.