Владислав Русанов
ПРИКЛЮЧЕНИЕ В СТАРОМ ЗАМКЕ
Примерно на полпути с Люблина на Замосць, там, где неширокий еще Вепш дугой огибает поросшее темным ельником нагорье, на левобережье, подле ухоженного деревянного моста раскинул приземистые строения постоялый двор. Точнее, постоялым двором был он во времена Стефана Батория. А потом разросся до целой гостиницы, ухоженной и чистой, завлекающей ненавязчивым уютом и ароматом приготавливаемой пищи нечастых теперь путников.
Осенний ветер с завидным упорством пригибал жемчужные столбики дыма из двух труб красного кирпича к золотистым верхушкам грабов и кронам рябин, что полыхали смелыми мазками гроздьев, швырял пригоршни палой, но не поблекшей от ночных заморозков, листвы в черную воду. Кудлатые псы у распахнутых ворот зашлись приветственным лаем, когда два всадника, отбрасывая длинные, изломанные на перилах, тени, миновали мост и остановились посреди выметенного двора.
Они различались не только возрастом и одеждой, но самой посадкой в седле, которая лучше казенного паспорта обозначала кто есть кто.
Старший сидел растопырив по-солдатски шенкеля, едва заметно, скорее по привычке, чем по необходимости, упираясь в повод. Его караковый четвертькровный мерин высоко задирал голову и дразнился высунутым на сторону мясистым языком.
Посадка младшего за полверсты кричала об офицерском корпусе с еженедельными парфорсными охотами и конкур-иппиком в свободное от изучения тактики и фортификации время. А темно-васильковая венгерка довершала портрет гусарского офицера русской армии. Недавним указом Его Императорского величества Александра Третьего произведенного в чин ротмистра.
Хозяин гостиницы, словно сошедший со страниц пана Сенкевича, самолично встретил гостей на пороге, кланяясь и вытирая руки опрятным передником.
— Цо пан зажондзе?
Офицер улыбнулся широко, передавая повод недоверчиво принюхивающемуся денщику. Подкрутил ус.
— Жубжа смажоного, добжи господаж! З рожну.
«Добрый хозяин» заморгал непонимающе.
— То пан жартуе?..
— Ну, коль нет зубра, братец, удовлетворюсь курицей, — рассмеялся приезжий, проходя в дом.
— Пан меня бардзо напугал, — суетился рядом лях. — Откуда в наших краях зубры? Из повыбили ще при Радзивилле…
Гость оглядел уютную обеденную залу, пустовавшую по причине межсезонья, и прошел к застеленному льняной скатертью столику в дальнем углу.
— Расположусь здесь, пожалуй, — с этими словами он расстегнул венгерку и стянул перчатки, защищающие руки от осенней непогоды.
— Цо пан изволит пить?
— Бутылочка мозельского у тебя найдется?
Кивок.
— Вот и хорошо. А Прохор подойдет — ему вудки налей. Да гляди, не больше трех чарок!
Хозяин исчез за дверью, ведущей по всей видимости на кухню, откуда тут же послышался его сердитый голос, распекающий кого-то из домочадцев.
Снимая фуражку, вошел денщик. Откашлялся, огляделся. Расправил кулаком прокуренную щетку усов.
— Все в порядке, Николай Андреич. За лошадьми сам проследил. Как у Бога за пазухой.
— Вот и славно, — отозвался ротмистр. — Пойди к пану ляху — я обо всем распорядился.
— Спасибо, ваше благородие. А ждать-то долго будем? Соснуть не успею?
— До закату, я думаю. Ты, Прохор, подожди пока, не ложись. Выспишься потом.
— Как скажете, ваше благородие, — старый солдат развернулся было, но, словно вспомнив что-то, замешкался. — А водочки позволите?
— Смотри мне, — погрозил пальцем Николай Андреевич. — «Водочки»… Чтоб не вздумал накушаться.
Горько вздохнув, Прохор исчез за кухонной дверью.
Вернувшийся поляк сноровисто накрыл стол. Подтверждая первое благоприятное впечатление о заведении, аромат жаренной на вертеле курицы щекотал ноздри, а бутылку вина покрывал слой пыли. Офицер отдал должное тому и другому, не проявляя, впрочем, особого усердия.
Часы-ходики заскрипели и извергли из своих недр перепуганную кукушку. С отчаяньем обреченного на смерть она прокричала семь раз. Засмущалась собственного натужного хрипа и спряталась.
Почти без промежутка со двора послышался лай псов. Хозяин в неизменном переднике просеменил через залу и выскочил на вечернюю стужу.
Вернулся он не один, а с новым гостем. Высокий молодой человек в щегольском кепи и черном прорезиненном плаще с пелериной, который явно не предназначался для верховой езды, а потому был измаран белыми хлопьями пота по длинным полам. На бледном озабоченном лица выделялись темные усики а-ля Дрейфус. Именно они, а также недоумение новоприбывшего при звуках стрекочущей польской речи, а затем и коверканной русской, с головой выдавали иностранца.