Этот рейс был для них внеплановым и неожиданным. Вообще этого рейса не должно было быть.
Их подняли ранним утром, ещё в сумерках, как по тревоге. Ребята отсыпались после тяжелых зимних рейсов. «КРАЗ» отдыхал во дворе гаража в самом дальнем углу, среди грузовиков — массивный буйвол, случайно забредший в загон для овец. Каждую весну с потеплением «КРАЗ» уходил в этот загон. Он мог работать только зимой, когда на реках лежал лед стальной прочности. Мосты не выдерживали тяжести «КРАЗа». Весна разъединяла Сашу Макаренко и Тишу Танке.
Ранним утром, в сумерках, Тиша Танке прыгал на одной ноге, натягивая сапог, и ворчал, как умеют ворчать шоферы, когда они сердиты. Он ворчал, имея в виду начальство, стоявшее перед ним в лице диспетчера, и заодно Сашу Макаренко, потому что за зиму он привыкал ворчать на своего напарника и не сразу расставался с этой привычкой.
Диспетчеру было двадцать лет. Он пришел к шоферам как секретарь комитета комсомола и как человек, ответственный за доставку грузов на тракте.
— Ты пойми, — говорил он и бил себя в грудь. — Турбина. Ночью. Никто из нас и не думал… А на стройке её, знаешь, как ждут? Сейчас не вывезем — останется до зимы. А что такое стройка без энергии? Что такое комсомольская стройка без электрической энергии, скажи ты мне?
И вот они мчатся по тракту навстречу горным рекам и перевалам. Турбина давит на задние колеса дизеля всеми сорока тоннами. Нос машины подпрыгивает на неровностях асфальта, как легкий катер на волне.
Теперь за рулем Танке. Краем глаза он высматривает в боковом зеркале убегающий назад тракт.
Танке… Разумеется, шоферы зовут его Танком. На курсах водителей, когда Тиша был совсем зеленым и в уголках его глаз не собирались стайкой морщины, ребята звали его Танкеткой. Прадед Тиши, Стефан Танке, прибыл в Сибирь по этапу — он участвовал в восстании против царя. От Стефана и пошли сибирские Танке — революционеры и красные командиры, механики, шоферы и трактористы. Им, сухопарым, крепко сбитым, настойчивым, хорошо пришлась резкая и звонкая, как броня, фамилия Танке.
Смеркается. Ветер гонит по шоссе пыль — розоватую в закатных лучах. Над заснеженными сопками светлеет тонкое лезвие новенького месяца.
— Молодик ветерком обмылся, — замечает Макаренко. — Жди тихой погоды.
Краснеют в сумраке кабины огоньки папирос. Макаренко оглядывает панель. Стрелки приборов ведут себя, как прилежные ученики на экзамене. Мотор здоров.
Они, Танке и Макаренко, знают, что стоит добиться прилежания стрелок. Рука Саши, в которой тлеет папироска, покрыта синеватыми шрамами, светлыми ссадинами и розовыми следами тех ожогов, которые морозный ветер оставляет на коже, смоченной бензином.
Ты кино такое, «Плата за страх», смотрел? — спрашивает Макаренко. Он спрашивает об этом не в первый раз. Надо же занять молчаливого товарища. Без разговора и дорога длинней, и глаза слипаются, и руки тяжелеют. Сам Макаренко и пяти минут не высидит молча.
— Смотрел.
— Во шофера, а?
— Да ну, шофера! Из-за денег…
Потом они говорят о других кинофильмах: «Адские водители», «Порожний рейс», «Там, где кончается асфальт». Макаренко не пропускает ни одного фильма о шоферах.
Ночь ложится на землю тихо и бесшумно, как черный парашют. Светлая дорожка от фар бежит впереди машины. Макаренко пересаживается за руль и до отказа топит сапогом педаль акселератора. Надо успеть. Надо спешить, пока гололедица не легла на дорогу блестящей лентой. Танке, кое-как свернув клубком свое длинное нескладное тело, укладывается на горячее жестяное днище кабины. У него отдых.
— Тиш, а Тиш!
Танке не отвечает. Ему положен отдых, и он должен отдохнуть. Он должен заставить себя отдохнуть на этой горячей сковородке, которая заменяет ему постель. Пунктуальный водитель Тиша Танке.
Тогда Макаренко запевает песню. Он сам сложил эту песню, когда ещё только приехал в Сибирь с Украины, потом песня стала кочевать по тракту.
Я на «КРАЗе», друг на «МАЗе», йдэм!..
Глянув я на спидомэтр, до стовба остався мэтр, бэм!..
«КРАЗ» с грохотом и ревом ползет на сопку. Стрелка спидометра все ниже и ниже кланяется нулю. Днище раскаляется от огненного усилия мотора, и Танке беспокойно ворочается под ногами Макаренко.
— Это еще чепуха, — бормочет Макаренко. — Так, дурныця, а не гора. Настоящие горы впереди.
Впереди у них всё: реки, горы и гололедица на перевалах.
Первая река. Она хлюпает, хрюкает, шуршит — в «окнах», пробитых чьими-то колесами и солнечными лучами, вьются-перевиваются жгутики быстрой и чистой горной воды. Солнце ещё не вышло, оно бродит где-то за пушистыми рассветными облаками, но горы — они развертываются за рекой, как декорация, — уже розовеют, легкие, утренние горы, словно дымки.