Он развязал рюкзак, достал тетрадь, молоток и компас. Отколол с обеих стен по куску известняка, сел, записал. Он писал, мерял трещины, резко, с одного удара, отбивал образцы так, что осколки с ноющим звуком летели во все стороны. Дело было привычное, и приятно было знать, что он делает его хорошо, что он любит геологию, что ему еще долго, лет тридцать, не меньше, работать геологом. И еще он знал, что рядом Надя, что он сейчас увидит ее лицо, что сейчас день и в двухстах метрах над ним — солнце, деревья, шоссе, и он скоро вернется туда.
Надя сидела на корточках, мычала какую-то песенку.
— Ну, я кончил этот зал, — сказал он.
— Я сейчас. Глины возьму.
— Помочь?
— Сделайте отсчет по «психу».
Пока он возился с психрометром, она кончила и села рядом с ним. Жужжал, прохладно обдувал лицо висящий на стене психрометр.
— А знаете, пещеры мне начинают нравиться, — сказал Алик.
— Да ну?
— Вы ведь заядлая пещерница?
— Я? Да. — Она сняла психрометр и долго, хмурясь и шевеля губами, рассматривала шкалу. — Запишите: сухой — десять и восемь, мокрый — десять и семь.
Пока Алик менял батарейку фонаря, она ушла вперед. Он не видел ее за поворотом, слышал только, как хлюпает вода.
Когда он догнал ее, она стояла, прислонившись к стене, блестя мокрым ярко-зеленым гидрокостюмом.
— Глубоко. Я не прошла.
Над озером, почти касаясь остриями воды, висели сталактиты. Из-за них не было видно того берега. Алик посветил в воду. В луче клубилось молоко — поднятая Надей муть. Алик оглянулся. Она смотрела на него, кусая ногти. Он шагнул и сразу же провалился по грудь. Тело стиснуло.
— Попробуйте с той стороны, — сказала Надя.
Он поднял руки и с усилием пошел к противоположной стене. Почувствовал, что делается глубже, но остановиться уже не мог: ноги ехали по глине. Он схватился за какой-то сталактит и подтянулся. Фонарь сбило, он светил в потолок.
— Шлем наденьте! — крикнула Надя.
Алик прижался к сталактиту правой рукой, а левой сдернул фонарь и начал натягивать шлем. Резина выскальзывала, вырывалась из мокрых пальцев. Стало жарко, пот тек в глаза, и когда, кое-как натянув шлем, он отпустил сталактит и с головой ухнул в воду, у него от холода перехватило дыхание.
— Костюм, к счастью, цел, — сказал он, выйдя на берег. И быстро взглянул на Надю.
Наверно, это было смешно, когда он там болтался. Не снимая шлема, он снова спустился в озеро и пошел, теперь вдоль другой стены. Здесь было мельче, и, пройдя метров десять, он увидел у стены останец известковой коры. Он белел на черной воде и был похож на ледяной заберег. Алик влез на него. К покрытой глиняными бородавками стене была прилеплена точка.
— Идти? — крикнула Надя.
Свет ее фонаря серебрил рябь на воде между черными сталактитами.
— Сейчас! — крикнул Алик. — Здесь лодка.
Оранжевая, с черными заплатами лодка лежала на том конце останца. Алик потрогал ее дряблый борт, взял из грязной жижи на дне мехи и подкачал.
Что-то крикнула Надя.
— Сейчас! — Он кинул лодку на воду. Она громко шлепнула днищем.
Под сталактитами пришлось лечь. Надя стояла по пояс в воде, держа в руке фонарь. Она подала рюкзак и вскарабкалась в лодку.
— Замерзли? — спросил Алик.
— Немного. — Губы ее были бесцветны.
Когда свод поднялся, Алик встал на колени и начал грести одеревеневшими руками, Надя лежала, положив голову на борт. Водила глазами по потолку, по выплывающим из темноты сталактитам, по Алику.
— А здесь и записывать нечего, — сказала она. — Все заплыло натеками. Хорошо.
Лодка мягко ткнулась в глину. Они вышли на отмель. Надя выжала перчатки.
— Проголодались, наверно? Половина первого уже.
Они сняли гидрокостюмы. От обоих валил пар.
— Все равно все сырое, — сказал Алик. — Конденсация.
Надя кивнула.
— Лев с Игорехой уже заработали по ревматизму и радикулиту.
— А вы?
— Я еще нет. — Она жевала хлеб с салом. — Где вы поселились?
— На Карантинной улице. Это в Старом городе.
— Я приехала в Симферополь и тоже сначала жила в углу. А потом мама поменяла квартиру на Симферополь, и я снова стала маленькой девочкой, которой нельзя приходить домой позже двенадцати.
— А сейчас?
— И сейчас с ней.
— И все в порядке?
— Да нет, не особенно, Игорь, он очень хороший, и мама тоже, они оба так стараются, чтобы все было хорошо, и так великодушно жертвуют мной друг для друга. Летом мы в поле, а зимой трудно. Игореха уезжает иногда на неделю-другую в горы, и мама искренне огорчается, беспокоится; но когда он уезжает, сразу видно, что ей легче. Для нее снова все как раньше — она и я. Потом он возвращается, привозит ветки цветущего кизила, мама радуется, но сразу же появляется прежняя напряженность… Прямо завидуешь иногда Льву, у которого никого нет, правда!