Алик растерянно молчал. Такая откровенность обязывала к откровенности, а этого он не умел.
— Это у всех так, — сказал он.
— Если б было как у животных: дети вырастают и уходят. И все, никаких сложностей.
— Это вы говорите, пока у вас нет детей, — сказал он. — А что вам мешает снять квартиру?
— А мама?
— Ну, а Игорь?
— У Игоря есть работа. А у мамы только я.
— А вы сами?
Она засмеялась.
— Лучше все-таки пострадать самой, чем знать, что кто-то страдает по твоей вине. Так спокойнее. Мне вообще чужие переживания кажутся значительнее, чем свои собственные. Не могу, например, видеть, когда кто-нибудь плачет, — ой, это ужасно! А он, может быть, плачет из-за пустяка, правда? Бывает же, что из-за пустяка. Я по себе знаю. И все равно не могу.
Алик молчал.
Они уложили рюкзак и пошли дальше.
Воды теперь стало меньше, и они быстро дошли до конца отснятого участка, до восемьдесят восьмой точки.
— И все на сегодня, — сказала Надя. — Я даже не очень устала. А вы?
— Я тоже. Знаете, я думал, что будет труднее, и боялся опозориться.
Ему хотелось быть откровенным.
— Что вы! — сказала Надя. — Для человека, который первый раз в пещере, вы держались совсем даже молодцом. Я сначала подумала, что вы умеете только рассуждать. А я люблю ребят, которым можно довериться. Чтобы ни о чем не думать, а идти следом и знать, что все будет в порядке.
Игорь, Юрочка и Лев сидели около примусов и сушили носки.
— Все нормально? — спросил Игорь.
— Да, — сказал Алик небрежно.
Надя села рядом со Львом и стала греть руки. Игорь вдруг обернулся.
— Юра! Вставай, ну что такое!
Юрочка, пробурчав что-то, вылез из мешка и, кашляя, пошел к речке, волоча ноги и наступая на концы провода, которым он зашнуровывал ботинки.
Алику хотелось спать; и как только Игорь, Лев и Юрочка ушли, он залез в мешок и закрыл глаза. Надя еще долго что-то делала: ходила, гремела кастрюлями.
В глаза светили два фонаря: один ближе, другой дальше. Алик сел в мешке.
— Мой командир, они спят! — услышал он голос Льва. — Синьоры, где пища? Где вкусная, питательная пища, горячая притом?
— Убери свет, — сказал Алик раздраженно.
Он зажег свечу. Надя лежала с открытыми глазами.
— Сколько прошли? — сказала она хрипловато.
— Девяносто шесть точек. — Игорь сел возле нее на корточки. — Метров восемьсот пятьдесят.
Громко насвистывая, Алик вылез из мешка и начал обуваться.
Когда он вернулся с речки, горели примусы. Пахло резиновым клеем: Юрочка латал дыру на плече гидрокостюма. Лев стоял возле аптечки, мазал зеленкой руку.
— А так участок неплохой, — говорил Игорь. — Он мне чем-то напомнил «Оранжевую». Скажи, Лев? После девяносто третьей точки «гидры» можно снимать. Сухо, как на Пушкинской.
Они поднялись в зал. Лес сталагмитов и конус глыбового навала посредине. Сняли гидрокостюмы. Пока Алик обходил стены, меряя трещины, Надя взобралась на глыбы. Зажужжал психрометр.
— Ой, какие здесь натеки! — крикнула она. — Сиреневые, гляньте!
Она сбежала вниз.
— Мертвая красота, — сказал Алик. — Эти ваши сталагмиты напоминают мне кости.
— А вам не странно, что мы до сих пор на «вы»? — спросила она. — А мне почему-то нравится, когда люди на «вы». Так хорошо и грустно вспоминать, когда мы с Игорехой были на «вы» и здоровались за руку. А почему? — спросила она вдруг и удивленно посмотрела на Алика.
Дальше был просторный сухой коридор. Под ногами мягкая, как зола, пыль. Темные отвесные стены — как стены домов. Потолка не видно — это небо там, вверху, черное, беззвездное небо. Это город. Ночной средневековый город. И они идут вдвоем, она и он. Она примолкла и крепко держится за его руку. А потом вскрикивает и прижимается. Выступив из темной ниши, стоит, загородив дорогу, стражник, в латах. Расставленные суставчатые ноги, опущенное забрало с запотевшей от дыхания решеткой, выпуклая двустворчатая грудь… Огромный железный кузнечик, опирающийся на копье. Надя тяжело дышит. Алик гладит одной рукой ее мягкие волосы, а другую опускает на ручку меча. Скрипит железо. Стражник поднимает меч, тускло взблескивает под фонарем лезвие. Алик отодвигает Надю; раскинув руки, она прижимается спиной к гранитным валунам стены…