След человеческой ноги. Глубокий, четко впечатанный в глину. Алик водил пальцами по его краям. След был узорный, от протектора горного ботинка. Лев? А почему бы нет? Кишка, в которую он попал, соединяет его ход с ходом Нади и Льва — все очень просто. Он пошарил вокруг и нашел еще один след — тоже большой, тоже узорный, но направленный носком в другую сторону. Алик снял каску и, постукивая по ней пальцами, полежал, подумал… Видимо, их ход тоже кончился, и они вернулись к колодцу, ждут ею. Он прислушался. Надо крикнуть. Полагается, так сказать.
— Э-эй! — сказал он и послушал.
Как-то не хотелось кричать. Неприятно как-то было — заорать вдруг в этой тишине. Но надо.
— Э-эй! — крикнул он негромко и услышал эхо.
И пополз налево, ощупывая следы: большие и глубокие Льва, маленькие и мелкие Нади. И только потом, минут через пять, до него дошло, что они-то, Надя и Лев, шли, шли, а не ползли, что здесь можно идти. И, засмеявшись, он поднялся, обтер грязные ладони. И увидел впереди розово светящуюся кисть руки и, вздрогнув, замер. Кто-то стоял, прикрыв фонарь. Видимо, Лев — рука большая. Отчетливо, нежно просвечивали ногти, чернели пятна грязи на них.
— Каждый получает то, что заслуживает, — сказал Лев.
— И все-таки я тебя не понимаю. Ты любишь пещеры?
— Пожалуй.
— Хотел бы ты заниматься этим всю жизнь?
— Пожалуй.
— Почему тогда не учишься?
Над головой Алика брызнул свет: Лев снял руку с фонаря.
— Мне нужно так: или всё, или ничего! Я фанатик. Я кончу институт — и вдруг не захочу ехать, куда меня распределят, а только туда, где есть пещеры. Общественность возмутится и будет, несомненно, права: человека пять лет учили и кормили, а он ставит условия. Общество держится на людях, которые делают не то, что им нравится, а то, что им скажут.
Свет над головой Алика мигал; Лев похлопывал по фонарю.
— Говоришь что-то, сам не знаешь, — сказала Надя. — Тебе невероятно повезло, как ты не понимаешь! Ты знаешь, что тебе хочется. Нужно зубами хвататься за это и не отпускать. Левушка, дорогой, бросай все, зубри, поступай в институт, в Москву…
Алик, напевая, пошел к ним.
— Ну что, товарищ геолог? — спросил Лев.
— Фонарь сломался.
— А ход? — сказала Надя.
— Ход кончился.
— Наш тоже.
Она стояла, прислонившись к стене и сложив руки на груди. Лев взял фонарь Алика, покопался в нем, и лампочка вспыхнула.
— Пластинка погнулась.
— Так что будем делать? — сказала Надя.
Лев распутывал мерный шнур.
— А что? Отснимем — и назад. Эклиметр у тебя?
Лев связал мерный шнур и сунул в карман рюкзака.
— Всё, синьоры.
Надя вытерла руки и взялась за веревку. Алик смотрел, как она поднимается — легко перехватывая веревку и переставляя ноги по стене, по своей густой, изломанной тени.
— Камень! — крикнула она.
Они отскочили в сторону. Камень звучно ляпнулся в глиняную жижу. Лев потрогал его ногой.
— В Овечьей стою на узенькой полке, — он вытирал лицо и выплевывал грязь, — а сверху уронили топорик. А пролет там семьдесят метриков. Мама моя, какой это был звук! Я влип в стену и слушал. Прошел сантиметрах в десяти от меня.
Уперев руки в бока, он смотрел вверх, на Надю. Сглотнул слюну.
— А в Студенческой, на Чатыр-Даге, начали спускать кастрюлю с киселем, а привязали-то не так чтобы уж очень хорошо, и она метров с сорока пошла. Феерическое было зрелище: мощный красный взрыв — кисель был вишневый, — и все в нем: мы все, стены, лестницы, веревки, все скользят, падают, копошатся…
— Лезьте! — крикнула Надя.
— Лезь, — сказал Лев.
Алик взялся за веревку и полез, запрокинувшись, часто переставляя ноги. Веревка была в грязи, растягивалась, и приходилось несколько раз обматывать ее вокруг руки, прежде чем подтянуться. Он был уже недалеко от верха, когда крикнула Надя; веревка резко дернулась и мягко, но быстро пошла вниз.
Ничего еще не понимая, Алик схватился за какой-то выступ; мимо, прохладно дохнув, пронеслось что-то, бухнуло внизу.
— Живы? — крикнула Надя.
— Да, — сказал Лев.
— Сталагмит! Где Алик? Сталагмит сломался!
Пальцы разгибались. Алик скреб ногами по стене, пытаясь упереться.
— Плохо, братцы, — сказал он.
— Прыгай! — крикнул Лев. Его фонарь светил далеко внизу.