— Может быть, для тебя и легкая… Однажды я была дома, включила телевизор. Как раз выступал Фидель. Он говорил, что правительство объявляет новый набор в школы по подготовке учителей-добровольцев в горах Сьерра-Маэстры. И я решилась. Ведь учителя после подготовки должны будут рассказывать крестьянам о революции. А раз так, то нам-то уж должны разъяснить, что это такое! И я записалась.
— А дальше? — нетерпеливо спросил Мануэль..
— Нас было много, целый батальон девушек и парней. Все было необычно, дико и интересно. Я никогда прежде не думала, что между девушками и парнями могут быть такие товарищеские отношения.
— Как у нас в отрядах!
— Вот видишь… — Бланка покосилась на шофера. — И это было прекрасно! Мы учились. Строили в деревнях дома и школы, учили крестьян. А в свободные часы разводили костры, танцевали и пели.
— И сеньорита решила, что она за революцию! — В голосе Мануэля снова была насмешка.
— Нет, не решила.
— Почему же вы сейчас здесь, а не в Майами?
Девушка подошла к самому краю обрыва. Из-под ног вниз осыпались комья земли. Река шумела, и от нее веяло холодом.
— Мы учились, жгли костры, строили и пели песни… И вдруг однажды услышали по радио: «Народ Кубы!..»
Голос Бланки изменился. Он стал похож на голос диктора радио.
— «Силы вторжения атакуют с моря и с воздуха различные пункты нашей национальной территории. Вперед, кубинцы! Дадим отпор железом и огнем варварам, которые не уважают нас!..»
Мануэль встрепенулся:
— Точно! Это было семнадцатого апреля! Так говорил Фидель, когда интервенты высадились на Плайя-Хирон!
— Да.
— Ну и что?
— И я почувствовала, что я кубинка… — ответила девушка.
Парень рванулся к ней.
— Ты же стала наша, компаньерита!
— Не знаю…
— Ты наша, я тебе говорю!
Она отступила от него.
— «Наша», «ваша»… Я не хочу быть ничьей! Я хочу быть сама собой, можете вы это понять? Я не хочу ни революций, ни контрреволюций!
Мануэль нахмурился.
— И зря. Быть революционером — счастье!
— Да, конечно! А без ваших пистолетов и пулеметов счастья нет!
— У тебя в голове каша, компаньерита… Сердцем ты с нами, а котелком своим никак понять этого не можешь.
Она сникла.
— Я тоже хочу быть счастливой…
— Все хотят…
Парень снова подошел к ней.
— Я хочу тебе сказать… Раньше мешало, а теперь…
Бланка покачала головой.
— Не надо…
— Погоди! Ты не думай, Грациэлла — это так…
— Не надо!
Он схватил ее за руки.
— Бланка!
Девушка рванулась. Мануэль держал ее крепко. Глаза его потемнели.
— Не смей! Отпусти! — Она с ненавистью посмотрела на него. — Насиловать не будешь, герой революции?
Шофер отбросил ее руки.
— Дура…
Круто повернулся, направился к «тонвагену». Бланка пошла вслед за ним. Открыла заднюю дверцу.
В это время из дома вышел старик. Он приложил ладонь к глазам. Пронзительно закричал:
— Э-эй! Куда же вы?
Быстро заковылял к машине, на ходу выкрикивая:
— Здравствуйте! А я гляжу: автомобиль! Кого это, думаю, принесли черти? Неужто сына? Как же, жди! Дождешься этого паршивца!
Старик подошел к автобусу, подслеповато оглядел его, а затем Мануэля и Бланку.
— Диковинная машина… Дом на колесах — ишь ты! — И к Бланке: — Куда же вы? Заходите, гостями будете! Тоскую я тут один со старухой, без людей… Заходите!
Он выкрикивал слова так просительно, что Бланке стало его жалко.
— С удовольствием, дедушка, — сказала она, захлопывая дверцу «тонвагена». — Мануэль, возьми магнитофон и пленки, пожалуйста.
Шофер взревел.
— «Возьми, положи, отнеси, принеси — пошел вон!»
— Я же сказала: «Пожалуйста».
— «Пожалуйста»! — передразнил он. — Мне не пять лет.
Старик сочувственно покачал головой.
— Муженек твой?
— Не дай бог!
— Жених? Если до свадьбы-то так!
— Ладно вам! — оборвал Мануэль, взял магнитофон и сгреб в охапку коробки с лентой.
Гуськом по тропинке они направились к дому — жалкой хибарке, крытой пальмовыми листьями. В комнате была полутьма и прохлада.
— Мать, ставь все, что есть, — гости к нам! — закричал с порога старик.
Откуда-то из сумрака выскользнула маленькая старушка, молча поклонилась.
— Вы не обращайте внимания, — вздохнул крестьянин. — Она у меня немая, а все слышит, все. Хвороба у нее какая-то такая приключилась…
Он снова вздохнул.
— Ох, как тяжко без разговору-то!.. Садитесь, садитесь!
— Вы не беспокойтесь! — попыталась угомонить его девушка.
— Помалкивай, внучка! И мне по такому случаю перепадет, — хитровато улыбнулся он. — А то держит в голодном теле, все для сыновей бережет, такая у меня мать зажимистая.
Старик все больше нравился Бланке. Настоящий, не тронутый цивилизацией. «Проинтервьюирую и его», — решила она и открыла магнитофон, стала заправлять пленку.
— Что это у тебя за штуковина? — оживился крестьянин.
Девушка включила магнитофон.
— Не обращайте внимания, дедушка.
Но он не унимался:
— А может, как ж-жахнет — и прощай, старик, пиши старухе привет из царствия небесного?.. Вон как ж-жикает!
— Это магнитофон, дедушка, — начала объяснять Бланка. — Все, что мы говорим, он записывает. А потом включим — и можно свой голос услышать. И по радио, на весь свет.
— Как это так? — удивился крестьянин. — А если я такое-разное скажу? Или ненароком сболтну что не так?
— Мы потом вырежем, — успокоила она.
— Это ж как понимать? — ужаснулся старик. — Язык вырежете?
Она рассмеялась.
— Да вы не беспокойтесь! Я буду спрашивать, а вы отвечайте — вот и все.
Крестьянин засопел, почесал подбородок.
— Выходит, я должен говорить по-умному?
Позвал старуху.
— Шлепай сюда, мать, на подмогу. Если я что не так ляпну, ты меня щипай. Только без выверта, с сочувствием.
Жена его подошла, стала рядом, по-бабьи сплела руки на груди. На старика она поглядывала неодобрительно: куда, мол, лезешь?
Бланка поднесла микрофон ко рту.
— Скажите, дедушка, как вам сейчас живется, при новой власти? Что изменилось? Легче вам жить стало?
Она поставила микрофон перед стариком.
— Вот как легче! — косясь на диковинный предмет, начал старик. — Ох, как тяжелей, внучка, как тяжелей! Раньше ж у меня ничего не было, ни кола, ни двора. В болоте жил, как крокодил, только морда наружу. А теперь дом, поле, забот полон рот… Света белого не вижу. Все в землю смотрю: ковыряю, копаю, рублю, стучу, пилю… А как уборка тростника начнется — хоть ложись и помирай! И руби его, проклятущего, и грузи, и вози! Пот аж до нутра прошибает. Отмаешься, а «бригадист» уже тут как тут, с книжкой. Не отвертишься. Отдолбишь с «бригадистом» — ружье в руки и охраняй плантацию, чтоб «гусанос» не подпалили…
Девушка сочувственно покачала головой.
— Выходит, хуже теперь вам живется, дедушка?
— Шут его знает!.. По-твоему, городскому, хуже?.. А скажи, внучка: четыре месяца в году работать, а восемь не работать, лучше или хуже?
— Конечно, лучше.
Крестьянин простодушно посмотрел на нее.
— А четыре месяца каждый день обедать, а восемь — живот веревкой подтягивать? Лучше?
Она растерялась.
— Хуже…
— А если не работать — откуда же на обед взять?
— Не знаю…
— А сахар какой лучше: горький или сладкий? — не унимался дед.
— Разве бывает горький сахар?
— Еще какой горький! — вздохнул он. — Вот оно как: «Лучше — хуже»… Больше работы — всегда лучше. Что человеку надо? Дело. А если прохлаждаться, какой от него прок?
Мануэль, все это время с безразличным видом слушавший разговор Бланки со стариком, расхохотался:
— Да тебя, дед, в агитаторы определять можно!
Дед все так же простодушно посмотрел на него, потом на Бланку — и широко, хитро улыбнулся, обнажив беззубый рот.