— Господин капитан, очевидно, приезжий? — подвыпивший лейтенант присел на краешек свободного стула.
— Как вы догадались? — с благосклонной усмешкой спросил «приезжий».
— «Перышки», господин капитан… У нас они, извините, в пыли; на вас — как из ателье. Господин капитан, просим оказать честь! — он указал на завешенный драпировкой угол.
Лейтенантик был, по-видимому, из молодчиков, которых даже сами нацисты называли «неистовыми». Пренебречь приглашением такого субъекта было опасно.
За продолговатым столиком сидели еще два немецких обер-лейтенанта. «Гость» отрекомендовался сдержанно: «Прибыл по делам службы из Берлина». Выпили за фюрера, за Третью империю, за победу, а разговор все не клеился.
— Уж это одесское небо, — сетовал один из обер-лейтенантов, в летах, с искривленными подагрой пальцами. — Осенью как сосулька: кап, кап. А чем радует небо берлинцев?
— Да тоже, как говорится, ни дождь, ни снег…
— Давно здесь?
— Не очень…
Подагрика явно что-то настораживало, видимо, акцент. Надо было как-то выкручиваться.
С эстрады донеслись залихватски-блатные куплеты.
«Приезжий» недвусмысленно намекнул, что к одесским песенкам и «аккомпанементу», при котором взлетают на воздух целые комендатуры, прислушиваются в самой имперской канцелярии. Засим он собирался откланяться и пойти по делам, но пожилой обер-лейтенант успел наполнить бокалы вновь и предложил выпить за фюрера вторично. По-рыбьи холодные глаза его буквально сверлили Владимира. «Уж не абверовец ли?» — невольно подумал Молодцов. На одной из предыдущих встреч осведомленный в делах войсковой разведки Курт говорил о предстоящем проезде через Одессу абверовца по кличке «Ричард». Операция, которую он должен возглавить, значится под шифром «Эдесса».[12] «Попробовать намекнуть… Знает — отвяжется; не знает — не поймет», — решил Владимир и, подняв бокал, многозначительно произнес:
— История знала доблестных рыцарей Эдессы. Вас, господа, разнит с ними лишь… одна буква!
Каламбур польстил всем, а подагрик даже склонился перед Молодцовым в почтительной позе. Что-то о предстоящей операции он, видимо, знал.
Воспользовавшись моментом, Владимир раскланялся и вышел в зал. У дверей в гардеробную его ждал адъютант штандартенфюрера с челкой и усиками под Гитлера. Такое подражание, по словам самого же Курта, «подчеркивало фанатизм и устрашало фанатиков».
Перебросившись несколькими словами в коридоре, они вышли во двор, и через полчаса черный «опель» мчал их уже по Дерибасовской.
То были старые пристанционные пакгаузы, наполовину сгоревшие, развалившиеся от бомбежек. Они тянулись вдоль путей и упирались в станционную ограду у будки стрелочника. Ребята из Яшиного отряда проделали в ограде незаметный лаз и подбирались по развалинам пакгаузов почти к самой станции.
Под осевшей крышей одного из амбаров оборудовали пост наблюдения, дежурили поочередно, менялись в предрассветные или вечерние сумерки.
Никогда еще не казался шестнадцатилетней Лиде таким долгим ноябрьский день. Пролежала на прелой соломе целую вечность, а небо на горизонте все еще розовело.
Наконец послышался шорох.
— Кто? — тихо спросила Лида.
— Я, — так же тихо ответил из темноты голос.
Лида узнала его — пришел Яков. Подполз ближе:
— Ну как, страшно?
— Страшно, — призналась девушка. — Мышей знаешь сколько! Одна чуть за шиворот не заползла, и крикнуть нельзя.
— Ну, мыши не фашисты! — рассмеялся Яша.
Девушка вынула из кармана, положила перед Яшей завязанный двумя узелками платочек.
— Что это?
— Считай… Зернышки — танки, чешуйки — пушки.
Яша пересчитал содержимое узелка.
— Сколько гонят, гады! — вытряхнул чешуйки, зернышки, вернул девушке платок. Огорчилась:
— Зачем вытряхнул-то?
— А что?
— Съели бы!
Яков вывернул карманы, извлек два завалявшихся кусочка сахару, корку хлеба, протянул виновато:
— Вот… ешь.
Он отполз в другой угол, принялся разглядывать стоявшие на запасных путях эшелоны. У одного из составов прохаживался часовой. На платформах угадывались силуэты каких-то бутылей, ящиков.
Яша вышел на перрон, подбежал к человеку в малиновой фуражке, приглушенно, быстро спросил: