Утром Авдеев и Смирнов, оба в штатском, сидели в автомобиле поодаль от дома Гусейн-хана. Они решили сами понаблюдать за ним.
Тот вскоре появился на, улице и направился к зданию фирмы, в которой работал Глушек. Пробыл там около часа, а затем пошел на базар.
Гусейн-хан был высокий, крепкого сложения человек лет сорока, с лицом, обезображенным оспой. Болезнь не пощадила даже бровей. Вместо них над глазами торчало несколько кустиков волос, а нос напоминал кусок губки.
Перед входом на базар дорогу Авдееву и Смирнову преградила толпа зевак, смаковавших уличное происшествие. Какой-то парень, видимо безработный, схватил с подноса бродячего торговца кусок дыни. Это видел стоявший неподалеку долговязый ажан. Он направился к парню, но тот мигом юркнул в толпу.
— Раст, педер-сухте![4] — закричал полицейский.
Его свисток залился тревожной трелью, но парень был уже далеко.
— За этот засиженный мухами кусок дыни несчастный мог попасть в тюрьму, — слышалось в толпе. — Да хранит беднягу аллах!
Не выпуская Гусейн-хана из виду, Авдеев и Смирнов, пробившись сквозь толпу, очутились перед большой полукруглой аркой со ступенями, уходящими вниз. Спустились и пошли по крытым улицам, наполовину уходящим в землю, с лавками по обеим сторонам. Лучи солнца, пробиваясь сквозь решетчатую застекленную крышу, пятнали яркими бликами пыльные дорожки. Гусейн-хан зашел в лавку, где продавали постельные принадлежности, долго торговался и, наконец, купил десять комплектов постельного белья, уплатив деньги, написал на клочке бумаги адрес, куда доставить товар.
— Готовится к приему гостей. Начинает выполнять задание Глушека, — заметил Авдеев.
Гусейн-хан направился в другой конец базара, мимо витрин с серебряными вазами, тарелками, рюмками, мимо гор разрисованных кувшинов и мисок, зашел в магазин, в котором продавались одеяла. Пробыл он там долго, видимо торговался.
Вокруг Авдеева и Смирнова толпились бродячие торговцы. Они кричали и шумели, нараспев перечисляя достоинства товаров. Тут же бродили дервиши с талисманами: бумажками со стихами из корана, камешками с выбитыми на них словами, якобы имеющими скрытый смысл, мешочками с щепотками святой земли из Кербеллы. К покупателям приставали нищие. Их было множество. Оборванные, безрукие, безногие, слепые, покрытые язвами, они стонали и плакали, показывали свои увечья и просили, кто чем может, помочь.
Один из нищих показался Авдееву наиболее жалким, и он полез в карман за деньгами, но его схватил за руку Смирнов.
— Что вы, Николай Федорович! Все нищие сейчас же набросятся на нас, как мухи на мед. Мы потеряем Гусейн-хана из виду.
Из магазина Гусейн-хан вышел улыбающийся, видимо, довольный выгодной покупкой. Пробираясь за ним, Авдеев и Смирнов прошли мимо бородачей в чалмах и в широких, как у мулл, аба; бородачи молча и важно сидели, поджав ноги, на ковриках. Это были бродячие писцы, перед ними стояли низкие тумбочки с письменными принадлежностями. За несколько шай писцы сочиняли письма и заявления.
— Эти грамотеи напоминают наседок, которые воображают, что несут яйца с двумя желтками, как говорят иранцы, — улыбаясь, сказал Смирнов.
Авдеев не принял шутки, он думал о другом.
— Олег, нам нужно посмотреть сегодня ночью заведение Гусейн-хана.
— Николай Федорович, туда придется пойти мне одному. В притонах такого пошиба иностранцев почти не бывает, а если кто и появляется, то привлекает всеобщее внимание. Светлые волосы и голубые глаза сразу выдадут вас.
— Ну хорошо. Я довезу тебя туда и буду ждать неподалеку.
Поздно ночью Смирнов вышел из машины в тихом переулке на окраине Тегерана.
— Ни пуха ни пера, — шепнул ему вслед Авдеев, сидевший за рулем.
Смирнов свернул за угол. Прямо перед ним через дорогу виднелась тускло освещенная лампочкой вывеска с намалеванными на ней самоваром и чайником. Смирнов толкнул дверь, она оказалась незапертой. На него повеяло сыростью, послышался отдаленный гул голосов. Он вошел. Узкий проход, напоминавший тоннель, привел в полукруглый зал; из зала несколько проемов, без дверей, прикрытых дырявыми каламкарами,[5] вели в смежные комнаты. Крепко пахло табаком и спиртом. Из комнат шел удушливо-пряный запах опиума. На прилавке шумел самовар. Гусейн-хан в грязном фартуке громко разговаривал с каким-то посетителем.
— Не могу, не могу. Ты мне и так много должен. У меня столько должников. Я скоро разорюсь, — говорил Гусейн-хан, отчаянно размахивая руками, ладони которых были подкрашены хной и казались подрумяненными на сковороде. Наркоман с изможденным лицом, выпучив глаза, кричал: