А с Валей отношения так и не наладились. Много раз Лена, проявляя необыкновенное упорство, ловила ее по пути на работу и однажды, устав от бесплодных разговоров, потребовала расписку. К ее удивлению, Валя необыкновенно легко согласилась. Они зашли в сквер, и, присев в самом пустынном месте на скамейку, Валя карандашом написала на клочке оберточной бумаги слова, которые могли бы ей стоить жизни:
«Нижеподписавшаяся Валя обязуется работать в пользу Красной Армии и хранить все в тайне», —
потом непринужденно улыбнулась, двумя пальчиками передала записку Лене и направилась к выходу.
Но и после этого дня, по существу, ничего не изменилось. Изредка она являлась на свидания с Леной, ворковала о новинках румынской моды, а затем, как бы вскользь, сообщала о военных эшелонах и транспортах, которые видела на товарной станции. Однако ее сведения были поверхностными и устаревшими.
Как-то, прождав Валю больше часа на декабрьском холоде в условленном месте, Лена решила пренебречь всеми правилами конспирации и пошла к ней домой посмотреть, что же ее задержало.
Лена вошла в квартиру не постучав, и из прихожей в приоткрытую дверь увидела, что Валя перед зеркалом заканчивает высокую прическу.
— Домнишуара, мы опаздываем! — торопил ее нетерпеливый мужской голос.
Лена успела заметить румынского офицера в шинели, который курил сигарету, и стремительно побежала вниз по лестнице. Наверху хлопнула дверь, женский взволнованный голос что-то крикнул ей вслед. Затем все стихло.
Когда она вернулась домой, Надя стала отпаивать ее горячим чаем. Но дело было не только в морозе. Лена так разволновалась, что ее била нервная дрожь.
— Как ты смела так рисковать, Ленка! — ужасалась Надя. — Ведь она могла тебя предать.
Надя тоже прожила трудный день. Она недавно возвратилась с принудительных работ — на окраине Одессы вместе с другими женщинами рыла окопы.
Дневной сеанс со штабом она уже провела, передала сообщение о том, что пятнадцатую дивизию, прибывшую из Греции, самолетами перебрасывают в район Херсона. Через три-четыре дня некоторые входящие в нее части будут отправлены в сторону Николаева по железной дороге.
Эти сведения рано утром принес Миша. Почти весь вчерашний вечер он провел у вокзала, ища встреч с немцами и румынами. Выбрав в толпе очередной источник информации, он подходил к солдату, по всем признакам недавно прибывшему, и спрашивал его по-немецки, не из двадцать ли восьмой он пехотной дивизии и не знает ли фельдфебеля Ганса Шрамма. Ни номер дивизии, ни фамилия, конечно, не имели никакого значения, он называл их наугад. Если же солдат был румыном, то имя разыскиваемого фельдфебеля менялось на Мику или Ионеску. Услышав, что к нему обращается немец, судя по произношению — из колонистов, солдат отвечал, что он, к сожалению, не из двадцать восьмой дивизии и о фельдфебеле Шрамме, естественно, ничего сказать не может. В дальнейшем разговор, как обычно, шел о красотах Одессы и о девочках, которых можно встретить на Приморском бульваре. Затем в непринужденной беседе Миша обычно уточнял, откуда прибыла тридцать пятая дивизия и куда она направляется. Бывало, конечно, и так, что какой-нибудь грубиян посылал его ко всем чертям, но ведь в каждом деле могут быть издержки.
— Ты знаешь, что делается в городе? — спросила Надя, когда, наконец, Лена немного отогрелась. — Иду я сегодня по Дерибасовской, вдруг неподалеку от «Черной кошки» стрельба! Я — в подворотню!.. Неужели облава, думаю? Бегут румыны, за ними немцы, все с револьверами в руках — и палят!..
— В кого? — нетерпеливо спросила Лена.
— В том-то и дело, что друг в друга! Перессорились из-за чего-то…
Лена прилегла на кровать и накрылась пальто. Рядом прикорнула и Надя.
— Эх, дорогой мой человек, трудно нам с тобой приходится! — вздохнула Лена. — Хорошо, что хоть Миша нам теперь помогает…
Надя уткнула лицо в подушку, одним глазом в упор смотрела на нее.
— А он тебя любит, — вдруг сказала она.
Лена приподняла голову с подушки.
— С чего ты взяла?
— Догадалась.
В комнате наступило молчание. Надя еще глубже уткнулась в подушку и как будто уснула. А Лене не спалось. В голову лезли мысли, нестройные, клочковатые. Вспомнилось недавнее, но словно оставшееся где-то за высокими горами детство, заботливая мать, ласковый отец, а потом он, самый близкий и любимый человек, погибший в начале войны. И детский сад. Круглые ребячьи головки. Подумать только, она была воспитательницей!..