Утром Авдеев и Смирнов, оба в штатском, сидели в автомобиле поодаль от дома Гусейн-хана. Они решили сами понаблюдать за ним.
Тот вскоре появился на, улице и направился к зданию фирмы, в которой работал Глушек. Пробыл там около часа, а затем пошел на базар.
Гусейн-хан был высокий, крепкого сложения человек лет сорока, с лицом, обезображенным оспой. Болезнь не пощадила даже бровей. Вместо них над глазами торчало несколько кустиков волос, а нос напоминал кусок губки.
Перед входом на базар дорогу Авдееву и Смирнову преградила толпа зевак, смаковавших уличное происшествие. Какой-то парень, видимо безработный, схватил с подноса бродячего торговца кусок дыни. Это видел стоявший неподалеку долговязый ажан. Он направился к парню, но тот мигом юркнул в толпу.
— Раст, педер-сухте![4] — закричал полицейский.
Его свисток залился тревожной трелью, но парень был уже далеко.
— За этот засиженный мухами кусок дыни несчастный мог попасть в тюрьму, — слышалось в толпе. — Да хранит беднягу аллах!
Не выпуская Гусейн-хана из виду, Авдеев и Смирнов, пробившись сквозь толпу, очутились перед большой полукруглой аркой со ступенями, уходящими вниз. Спустились и пошли по крытым улицам, наполовину уходящим в землю, с лавками по обеим сторонам. Лучи солнца, пробиваясь сквозь решетчатую застекленную крышу, пятнали яркими бликами пыльные дорожки. Гусейн-хан зашел в лавку, где продавали постельные принадлежности, долго торговался и, наконец, купил десять комплектов постельного белья, уплатив деньги, написал на клочке бумаги адрес, куда доставить товар.
— Готовится к приему гостей. Начинает выполнять задание Глушека, — заметил Авдеев.
Гусейн-хан направился в другой конец базара, мимо витрин с серебряными вазами, тарелками, рюмками, мимо гор разрисованных кувшинов и мисок, зашел в магазин, в котором продавались одеяла. Пробыл он там долго, видимо торговался.
Вокруг Авдеева и Смирнова толпились бродячие торговцы. Они кричали и шумели, нараспев перечисляя достоинства товаров. Тут же бродили дервиши с талисманами: бумажками со стихами из корана, камешками с выбитыми на них словами, якобы имеющими скрытый смысл, мешочками с щепотками святой земли из Кербеллы. К покупателям приставали нищие. Их было множество. Оборванные, безрукие, безногие, слепые, покрытые язвами, они стонали и плакали, показывали свои увечья и просили, кто чем может, помочь.
Один из нищих показался Авдееву наиболее жалким, и он полез в карман за деньгами, но его схватил за руку Смирнов.
— Что вы, Николай Федорович! Все нищие сейчас же набросятся на нас, как мухи на мед. Мы потеряем Гусейн-хана из виду.
Из магазина Гусейн-хан вышел улыбающийся, видимо, довольный выгодной покупкой. Пробираясь за ним, Авдеев и Смирнов прошли мимо бородачей в чалмах и в широких, как у мулл, аба; бородачи молча и важно сидели, поджав ноги, на ковриках. Это были бродячие писцы, перед ними стояли низкие тумбочки с письменными принадлежностями. За несколько шай писцы сочиняли письма и заявления.
— Эти грамотеи напоминают наседок, которые воображают, что несут яйца с двумя желтками, как говорят иранцы, — улыбаясь, сказал Смирнов.
Авдеев не принял шутки, он думал о другом.
— Олег, нам нужно посмотреть сегодня ночью заведение Гусейн-хана.
— Николай Федорович, туда придется пойти мне одному. В притонах такого пошиба иностранцев почти не бывает, а если кто и появляется, то привлекает всеобщее внимание. Светлые волосы и голубые глаза сразу выдадут вас.
— Ну хорошо. Я довезу тебя туда и буду ждать неподалеку.
Поздно ночью Смирнов вышел из машины в тихом переулке на окраине Тегерана.
— Ни пуха ни пера, — шепнул ему вслед Авдеев, сидевший за рулем.
Смирнов свернул за угол. Прямо перед ним через дорогу виднелась тускло освещенная лампочкой вывеска с намалеванными на ней самоваром и чайником. Смирнов толкнул дверь, она оказалась незапертой. На него повеяло сыростью, послышался отдаленный гул голосов. Он вошел. Узкий проход, напоминавший тоннель, привел в полукруглый зал; из зала несколько проемов, без дверей, прикрытых дырявыми каламкарами,[5] вели в смежные комнаты. Крепко пахло табаком и спиртом. Из комнат шел удушливо-пряный запах опиума. На прилавке шумел самовар. Гусейн-хан в грязном фартуке громко разговаривал с каким-то посетителем.
— Не могу, не могу. Ты мне и так много должен. У меня столько должников. Я скоро разорюсь, — говорил Гусейн-хан, отчаянно размахивая руками, ладони которых были подкрашены хной и казались подрумяненными на сковороде. Наркоман с изможденным лицом, выпучив глаза, кричал:
— Клянусь своей головой, уплачу все на днях! Если обману, пусть моего отца выбросят из могилы!
Смирнов прошел мимо. Гусейн-хан и его собеседник не обратили на него никакого внимания.
Чайная была полна народу. Люди группами сидели на полу, который был застелен соломенными циновками. Оглядевшись, Смирнов подумал: «Ну и публика! У нее, как говорят иранцы, изо рта кровью пахнет». Он заглянул в смежную комнату. На топчане, покрытом обрывками старого ковра, лежал худой как скелет мужчина с землистым лицом и остекленевшими глазами. Неискушенный мог подумать, что он умер. На другом топчане, согнувшись, сидел другой, похожий на мертвеца, человек. Он держал в зубах длинную трубку с небольшим фарфоровым шаром на конце и тянул из нее дым.
Смирнов опустился на пол и заказал водку и закуску. Ему принесли кусок лаваша, головку лука и стакан водки. Отпив водки и пожевав лаваша, он повернулся к соседу, кряжистому малому с широким лицом, заросшим волосами. Волосы закрывали почти весь лоб, а густая борода тянулась от глаз до шеи.
— Уважаемый, скажи, пожалуйста, как пройти во двор?
— Пойдем со мной, я собираюсь туда тоже, — сказал тот и поднялся с пола.
В большом дворе стоила мазанка, обращенная к чайной, стена была без окон.
— А там что? — спросил Смирнов.
— Хозяину мало денег, которые он зарабатывает на водке и опиуме, — усмехнулся парень, — вот и приспособил эту лачугу под постоялый двор. Здесь у него останавливаются паломники, идущие через Тегеран в святые места, в Мекку, Кербеллу. Словом, в одном дворе и пьяницы и богомольцы, — рассмеялся парень.
IX
Светлов готовился к поездке к Махмуд-беку. Анна пыталась было увязаться за ним, но он отговорил ее, сославшись на то, что женщине ехать туда не совсем удобно.
За машиной пришлось обратиться в частный гараж, знакомый ему по прежнему пребыванию в Тегеране. Там он выбрал себе машину. В тот же день он выехал к Махмуд-беку.
Сразу после Тегерана дорога пошла унылой равниной — низкие кустарники, сухая трава, голые места. Вдали маячили серые громады гор.
Впереди показалось несколько глинобитных хижин, теснившихся у мечети. Здесь он остановил машину. Владелец единственного в этом месте караван-сарая Ибрагим-ага был своеобразным полпредом Махмуд-бека. Он сразу узнал Самуэля Зульцера и засуетился. Он знал, что этот швейцарский коммерсант продает через Махмуд-бека много товаров, главным образом дешевые ткани, и что Махмуд-бек хорошо на этом зарабатывает и дорожит дружбой с ним. Поэтому Ибрагим-ага был особенно гостеприимен. Гость Махмуд-бека — его гость. Ибрагим-ага накрыл стол в углу комнаты, провонявшей табаком и перегаром бараньего сала, и стал рядом. Он пытался пуститься в разговор, интересуясь, где так долго отсутствовал агаи Самуэль, но тот отделывался односложными ответами.