Мы спустились. В квартире остался Жук, который до сих пор не мог установить связь. На первом этаже мы проверили, нет ли кого-нибудь в квартирах, двери которых выходили в вестибюль. Две из них были на замке, внутри не прослушивалось никаких признаков жизни. Третья квартира была открыта, пуста. Убедившись, что никто не помешает, мы вернулись к двери, выходящей на улицу, и приоткрыли ее. Первое, что привлекло мое внимание и даже поразило, это рост эсэсовцев, которые охраняли ворота и появлялись в подъездах. Эсэсовцы были как на подбор: высокие, плечистые, не меньше нашего Макагонова.
— Видно, отборная часть, — сказал я разведчикам.
— Да, породистые, сволочи, — заключил Пролеткин.
Мы пронаблюдали около двух часов и ничего утешительного для себя не обнаружили. Гитлеровцы появлялись во дворе у входа, уезжали и приезжали на автомобилях и мотоциклах, а за ограду выходили редко. Может, им не разрешалось отлучаться, а может, сами не желали мокнуть под дождем.
Пришлось вернуться в «свою» квартиру. Подкрепились консервами. Ели молча, каждый думал о создавшемся положении. Я стоял у окна, жевал безвкусную волокнистую тушенку и продолжал следить за домом. Сверху было виднее, внизу мешала ограда, отвлекали движущиеся машины, танки, колонны солдат. А здесь двор и сад просматривались дальше в глубину. Правда, немного мешали ветки. Хорошо еще, не успела распуститься листва. Выше деревьев поднималась металлическая мачта, по-видимому антенна мощной радиостанции. В глубине сада белело небольшое строение, к нему часто ходили поодиночке или парами. Это для нас удобно. Но что у них там? Я посмотрел в бинокль: какой-то забор из свежих, некрашеных досок. Ага, понял.
— Ребята, идите сюда, — позвал я разведчиков.
Когда они подошли, я указал им на дощатое строение. Передавая друг другу бинокль, они по очереди смотрели в сад.
— Как вы думаете, что там? — спросил я.
— Уборная, — сказал Макагонов.
— Правильно. А почему при капитальном домище такая несоответствующая времянка из досок?
Саша Пролеткин был верен себе, он сказал:
— Никак с перепугу капитальную заполнили, пришлось времянку строить!
— Мне кажется, дело вот в чем, — продолжал я. — Водопровод не работает, стационарными туалетами пользоваться нельзя, вот и пришлось строить в саду времянку. Для нас это просто находка.
— Подарочек! — вставил Пролеткин.
— Когда стемнеет, проберемся туда — и можно брать «языка» на выбор.
Меня охватило веселое возбуждение. Я предчувствовал удачу. И не ошибся — выход был найден. Изложил разведчикам свой план. Они так и покатились со смеху.
— Тише вы, черти, — унимал я их, — услышат!
План одобрили единогласно.
Все мы с нетерпением ждали, когда начнет смеркаться. В районе нашего дома за день ничего особенного не случилось, если не считать нескольких артиллерийских налетов. Во время одного из них прямым попаданием сбило железную мачту. Она повалилась, ломая деревья, и тяжело ударилась о землю. Гитлеровцы после обстрела вышли из дома. Их было много. Они ходили вокруг мачты и смотрели на сломанные деревья. Мы же с тревогой всматривались в глубь сада — уцелел ли наш домик? Уцелел!
Когда стемнело, пошли вниз. В квартире остался радист со всем нашим имуществом. Вышли из подъезда. Я повел разведчиков строем. Правда, строй жидковат — всего четыре человека, но так мы выглядели менее подозрительно: похоже на патруль или смену караула.
Пересекли широкую улицу и вошли во двор, примыкающий к саду (мы знали, этот двор не охранялся). Затем, помогая друг другу, перелезли через ограду и подкрались к задней стене уборной. И смешно и боязно. Если все кончится успешно, смеху будет много. А пока веселиться рано.
Я старался определить на слух, есть ли кто-нибудь в кабинах, но кровь от волнения стучала в висках и мешала слушать. Мы несколько минут стояли не двигаясь. Такое с разведчиками случается: гулко и часто колотится сердце, по телу пробегает дрожь; пройдет минута-другая, самообладание восстановится.
Я сделал знак Пролеткину, чтобы он заглянул за угол и посмотрел на двери. Если доверяться слуху — домик пуст. Но проверить нужно. Саша на цыпочках ушел за поворот и вскоре возвратился обычным шагом. Значит, никого нет.
— Пусто.
— Наблюдайте, — приказал я ему и Шовкоплясу.
Они исчезли. Макагонов ощупал доски, нашел щелочку и всунул в нее топорик, который мы прихватили с кухни. Этим топориком хозяйка квартиры, наверное, делала отбивные котлеты. Осторожно покачивая топориком, Макагонов расширил щель и затем, подцепив доску, попытался ее отодрать. Доска хрустела, но не подавалась. Этот хруст казался громче разрывов снарядов, которые изредка бухали где-то около рейхстага. Переждав несколько секунд, Макагонов снова налег на свой инструмент — гвозди взвизгнули.
— Вы готовьте эту кабину, — прошептал Пролеткин, — а другие я сделаю «занятыми».
Он ушел, и мы услышали, как, орудуя ножом или еще чем-то, он накидывал крючки на петли. Не теряя времени, мы с Макагоновым оторвали две доски и снова приставили их, чтобы не было заметно.
Ждать пришлось довольно долго. По улице прогромыхали танки; громко разговаривая, прошла большая группа гитлеровцев, наверное, очередная смена караула. Но вот, наконец, настал и наш час. Саша метнулся к нам из-за угла и выдохнул:
— Офицер!
Мы приготовились.
Гитлеровец дернул дверь крайнего отделения, но она не отворилась. Перешел к следующей — и здесь оказалось «занято». Он что-то буркнул и вошел в нашу кабину. Мы осторожно убрали доски: одну я, другую Пролеткин. В образовавшийся проем скользнули руки Макагонова, и в следующий миг эсэсовец уже хрипел, опрокинутый на спину. Саша быстро захлестнул немцу ноги ремнем, а я скрутил руки. Все это произошло так стремительно, что гитлеровец не успел опомниться. Он начал извиваться и биться, но кляп прочно законопатил ему рот, а путы стянули конечности. Предусмотрительный Макагонов пристроил доски к прежнему месту, затем взвалил на плечи добычу, и мы поспешили к ограде.
В квартире мы оглядели друг друга — немец нас, а мы его. И надо сказать, обе стороны были в недоумении. Он недоумевал, почему его связали свои. А мы были огорошены тем, что перед нами стоял не офицер, а рядовой эсэсовец, даже не ефрейтор.
— Чего же ты махал? — надвигаясь на Пролеткина, спросил Макагонов.
— Я думал, не меньше генерала идет, уж больно представительный.
Услыхав русскую речь, гитлеровец понял, что с ним произошло, замотал головой, замычал и стал биться в своих путах.
— Как будем допрашивать? — спросил я. — Он может крикнуть.
— Нужно затащить его в дальнюю комнату, где нет окон, и держать подушку наготове, — посоветовал Пролеткин.
Мы отнесли пленного в ванную. Притворили дверь, посвечивая фонариком, еще раз внимательно осмотрели «языка». Я вынул из его карманов документы. Удостоверение оказалось необычным. У рядовых солдат оно серенькое, с черным орлом и свастикой. А у этого — обложка из кожи. Да и сам пленник выглядел не совсем обычно. На нем был мундир рядового эсэсовца, но сшитый из тонкого добротного габардина. Наши суконные мундиры — тоже эсэсовские, на мне даже офицерский — по сравнению с его формой были дешевыми тряпками.
Нет, это не простая птичка. К тому же вид у него действительно генеральский. Может, какой-нибудь крупный чин сбросил все регалии и надел погоны рядового, чтобы в общей массе удрать, когда наступит последний час?
— Пусть немного освоится, — сказал я. — Сейчас он плохо соображает, ничего путного не добьешься. Отдыхайте, хлопцы. Шовкоплясу остаться здесь. Будем приглядывать по очереди.