Капитан долго смотрел на отца, потом, просунув голову в открытую дверцу, оглядел нас, потрепал за волосы Кшиську, возмущенно отстранившуюся от его руки, лапнул меня за плечи и, наконец, убрал свое туловище из кабины.
— Как хочешь, Голубовский, — сказал он и махнул рукой.
Машина рванула, зажглись фары, и раскосый свет их так и понесся впереди нас, показывая нам глянцевитый булыжник улицы, дальние контуры полуразрушенного замка, крайние дома, вишни и яблони, свесившиеся на колья ограды, внезапную часовню у выезда из города с высоко вскинутым распятьем и затем надолго щербатый асфальт шоссе с кустарниками за кюветом, по сторонам дороги.
— Па, — сказал я, когда мы немного отъехали, — чего этот волосатый так долго тебя держал? Там и дураку ясно было, что ты ни в чем не виноват.
— Не смей в таком тоне об этом человеке, — резко повернулся ко мне отец.
— Почему, па?
— Всю ответственность на себя взял. За меня, за тебя, за нас. Поверил... А это, Толя, большое дело: верить людям, когда вокруг стреляют. Не каждый может. Особенно когда стреляют, сын.
Мы уже промчались мимо того места, где нас остановил пост, и отец, продолжая вести машину, оглянулся. Я обернулся и тоже взглянул в заднее стекло. На асфальте замелькали круги от фонарей, фонари мигнули и погасли.
— Проспали, что ли? — пробормотал отец.
— Ни, пане Голубовський, — пропела немедленно реагирующая Кшиська, — у них там телефон. Знаете, такой ящик с катушками. Им, видно, позвонили, и они не стали нас останавливать.
— Все-то ты у нас знаешь, Кшися, — усмехнулся отец.
— Я очень любознательная, пане Голубовський, — кокетливо пропела Кшиська.
— Ты права, — сказал отец, — вот я, например, ничего странного не заметил в том лысом толстяке, а ты... обнаружила.
— Я, знаете, пане Голубовський, сразу его не полюбила, — тут же затараторила Кшиська. — Вы знаете, он был очень противный, и чемодан у него был такой тяжелый, что я сразу подумала: в нем золото. А кто в наше время возит золото: только спекулянты и бандеры. И потом он сошел, не доезжая поста, а там не было никаких домов.
— Это все лейтенант сказал, а не ты, — перебил я, чувствуя какую-то едкую ярость против нее, в особенности из-за того, что по напряженному затылку отца было ясно, с каким интересом он слушает.
— То не лейтенант, а я лейтенанту, — тоже со злостью отразила мое нападение Кшиська.
— Толя, дай рассказать человеку, — отец резко взял руль направо, и нас тряхнуло.
— Он меня всегда перебивает, — начала ябедничать Кшиська, — а я всегда говорю правду, а он...
— А потом где вы были, Кшися? — перебил отец.
— А потом, — Кшиська стала поправлять себе прическу, — потом, пане Голубовський, мы все вскочили на БМВ и помчались к той кукурузе.
— Кто мы?
— Лейтенант, два жолнежа и я.
— И врешь, — перебил я, — на БМВ всего три места.
— Пане Голубовський, если он не перестанет, я не буду рассказывать, — оскорбленно сказала Кшиська, — я никогда не вру.
«Другим мозги закручивай, — подумал я, — мы-то знаем...»
— Один жолнеж сел за руль, лейтенант сзади, а другий жолнеж в коляску и взял к себе меня. Было очень холодно, и он меня почти до лица закрыл плащ-палаткой. Вот!
— Значит, вы подъехали к тому месту, где мы его ссадили? — спросил отец.
Мне было обидно, что он ее расспрашивает, как взрослую, как будто не знает, какое она трепло, но я молчал. Мне и самому хотелось знать, что же там потом случилось.
— Мы доскочылы до теи кукурузы, — с капризным звоном в голосе повествовала Кшиська, — и один жолнеж побежал смотреть кукурузу на иной стороне, другий там, где вылез той толстый.
Она замолчала.
Мы тоже молчали, хотя меня уже смертельно мучило любопытство. Отец тоже молчал и вел машину. Разлетались по сторонам кустарник и высокие пирамидальные тополя, кидался под колеса выщербленный, весь в лунках и выбоинах, асфальт. Кшиська упрямо молчала, молчали и мы.
— Потом лейтенант поговорил с ними, и мы пошли по тропке, через кукурузу, — не выдержала она. — Шли очень быстро, и я устала. Жолнежи все время шарили по кукурузе, как увидят, что она подломлена, сразу бегут туда. — Кшиська теперь говорила без остановки. — Вот один раз жолнеж кинулся и приносит цо? Ни, вы не можете того знаты! Кофр. Той тяжелый чемодан, что вез товстун... Я сразу закричала про той чемодан, но лейтенант мне зажал рот, пригрозил пальцем, и они все побежали. Я побежала тоже... Мы все бежим, а кукуруза очень холодная и скользкая. А там впереди хутор, и мы видим, как к нему подходят трое, и один на ходу блестит лысиной, я сразу его узнала... Они все трое, жолнежи и лейтенант, помчались так, что я отстала. Подбегаю, а тэи трое стоят с ними, размолвляють. Толстяк стоит с усмихом. Я подбежала, и он меня побачив. — Кшиська заволновалась, и голос ее зазвенел, она в таких случаях путала все три славянских языка, которые знала, — и втеды выймав свий револьвер, и втеды жолнежи начали пуляты з автоматив, и воны, усы трое, впалы. Еден був совсим бритый, другый лохматый, а третий — тен самый, що ихав з нами. А мы уси стояли, и ще набигли якись бабы з хутору. Потим еден жолнеж щез на пивгодыны. Потим прышло много жолнежей. А меня на машине довезли до самого мяста и там долго розпытували. Сам пан капитан.
— Да, — сказал отец, — повезло тебе, Кшися, такое интересное приключение. Ты ведь любишь приключения?
— Не так, — сказала Кшиська и замолчала, — то не так, пане Голубовський...
Эта новая серьезная нотка в ее голосе была так неожиданна, что отец на секунду обернулся.
— Что с тобой, Кшися?
— Я не люблю приключений, пане Голубовський, — почти шепотом сказала Кшиська, подаваясь к самому сиденью отца. — Но у вашего Толика естем и татусь и ненька, а у мене их нема. Их убылы бандеры. То не естем прыгоды. И когда той толстый сел у автомобиль, я услышала голос. Той голос я памятаю. Я сидела за мешками на млыне, а татуся и матку вбывалы, а голос их старшего мени было слышно. Той голос був як у лысого, пане Голубовський.
И мы все в машине замолчали. Неслись по сторонам стены кустарника, и падали нам навстречу своей чернотой пирамидальные тополя, а мы все молчали. Впереди выплыли из мглы неясные огоньки, и в тот же миг машину тряхнуло, что-то лопнуло, и мы встали посреди дороги.
Фары освещали холмистое поле, по бокам от нас шуршали тополя, а впереди лежало село. Виднелись огни, глухо долетал лай собак. Отец выключил фары и сидел теперь неподвижно, отвалившись на спинку водительского сиденья. Где-то рядом в кустах высвистывала и продолжительно тянула высокую ноту какая-то пичуга.
— Баллоны лопнули, — сказал отец, сидя по-прежнему неподвижно. — Случайность...
Мы глядели на его белую фуражку.
— Так, — сказал, не оборачиваясь, отец. — Толя, не струсишь?
Я замотал головой, отрицая.
— Нет, па.
— Вылезай, бери с собой Кшисю. Бегите за деревья, прижмитесь к ним... Или вот, — отец не глядя достал и сунул через плечо мне какую-то рогожу. — Спрячьтесь метрах в тридцати и ждите. Пока я сам не позову, ни за что не вылезайте, понял?
— Понял, — сказал я, открыв дверцу кабины. — Кшись, пошли.
Мы вылезли в сплошной ветер. Гудели последние деревья — за ними было поле, шуршали кусты, пахло сыростью. Луна была высоко и просвечивала мертвенным своим золотом сквозь прогалы ветвей. Отец в машине молниеносно скинул китель и рубашку, куда-то сунул их, сорвал и бросил на заднее сиденье фуражку, выскочил из машины, на ходу надевая что-то темное, отчего он стал неуклюжим и неузнаваемым, и, увидя нас еще около машины, резко махнул рукой. Я потянул Кшиську за руку, и мы, осторожно пройдя дорогу и перескочив кювет, освещенный луной, зашли за широкий ствол тополя и встали там. Было холодно, сыро, страшно.
— Ляг, — шепнул я Кшиське. Она упрямо замотала головой в шляпке.
Я все-таки подстелил рогожу, лег сам, и тогда она прилегла рядом. Отогнув холодные влажные ветки куста, я посмотрел, как движется у машины, изредка посвечивая себе фонарем, темная фигура.