— Можно выйти из штилевой полосы?
— Вот именно! Молодец! Кроме того, машина греет нас. На старых-то парусниках было очень холодно осенью, сыро.
— Теперь благодать, — совсем осмелел Лешка.
Командир оставил без внимания последнее замечание мальчика и, думая о своем, продолжал:
— Ты за свою жизнь еще наслужишься на всяких кораблях: и на паровых, и еще на каких-нибудь, с разными машинами, только не раз еще вспомнишь «Орион». Ну, иди, Зуйков ждет...
Лешка встал, цепко держась босыми ногами за решетчатую площадку. Мачта раскачивалась, ветер разноголосо пел в такелаже и посвистывал в ушах. Мальчик подумал: «Что, если пробежать по нока-фор-брам-рее, как это делал иногда Зуйков?..»
К действительности юнгу вернул голос унтер-офицера Бревешкина, непревзойденного «словесника». Унтер давно наблюдал за юнгой, ему тоже нравился смелый мальчик, и у него давно уже чесался язык гаркнуть на него, просто так, для поощрения и поднятия духа, да по палубе проходил боцман. Бревешкин же знал службу. Но сейчас боцман лясничал на баке, а унтер отвечал за всю фок-мачту и, следовательно, за Лешку Головина, торчавшего на ней и готового каждую секунду сорваться и грохнуться о палубу. Веснушчатое лицо Бревешкина побагровело, глаза округлились и подались из орбит. Матросы, следившие за ним, оставили работы и замерли в выжидательных позах.
По бухте пронесся прямо-таки звериный рык.
Прочистив горло, унтер рявкнул:
— На марсе... — И затем последовала рулада из ругательств, переплетающихся самым неожиданным образом с упоминанием святых апостолов, Лешкиных родственников, бегучего и стоячего такелажа, Плимутской бухты, города, Британских островов и дна морского. Переведя дух, он приказал: — Вниз пулей!
Матросы по-разному относились к словоизвержениям Бревешкина: положительные, степенные люди высказывали явное неодобрение, были и восторженные поклонники его «таланта», и завистники, старавшиеся умалить «мастерство» унтера.
Неодобрительно покачивая головой, матрос первой статьи Громов подошел к Бревешкину:
— Разрешите обратиться, гражданин унтерцер!
— Давай обращайся... Что там у тебя?
— Да ничего особенного, а только насчет вашей ругани несусветной хочется напомнить, что командир строго запретил лаяться.
— Что-о?! — рявкнул было Бревешкин, да сразу осекся под смелым взглядом матроса. — Ты что, порядка не знаешь? — начал он непривычно-просительным тоном, крякая и сбиваясь на каждом слове. Уж очень большим влиянием стал пользоваться Громов среди матросов. — Ты не очень-то лезь с выговорами. Как-никак все же сам понимаешь, что я не кто-нибудь!
— Мое первое начальство. Это мне известно, и я вам по службе всегда подчиняюсь.
— Ну, а сейчас что липнешь? Уж и слова сказать нельзя? Какой моряк может обойтись без словесности? Тем более что командир на берегу, а некоторым господам офицерам даже нравится «морское слово». — Он кивнул в сторону вахтенного офицера. — Белобрысенький даже в книжечку записывает, когда кто произнесет что позабористей. И сейчас строчит. Видишь? А ты говоришь! Понимать надо! Что же теперь, при новой власти, если она и завелась гдей-то, так онеметь моряку? Язык вырвать?
— Зачем же языка лишаться? Говори, а не бреши. Ты на военном корабле, а не в царевом кабаке.
Это было уже слишком. Громов совсем «прижал его к фальшборту». Да и матросы посматривали на него с усмешкой, ожидая, как вывернется унтер, как спасет свое достоинство в глазах команды. Бревешкин сжал кулаки.
Громов предупредил.
— Не распаляйся! Руку подымешь, не спущу. Так отделаю, что собой не налюбуешься!
— Ты что, бунт затеял? А?! — Унтер набрал воздуху, готовясь дать «залп из всего главного калибра» и хоть этим отвести душу, да только понял, что команда его не поддержит, и сказал:
— Эх, Иван Громов, не попадался бы ты мне на склизкой палубе, недолго и до греха.
— И правда: поскользнешься, не дай бог, в шторм или при тихой погоде, ночью...
Бревешкин смерил противника взглядом, соображая, кого он имеет в виду, кто поскользнется. И, решив, что Громов наконец признал авторитет начальства, сказал примирительно:
— Вот так-то лучше! — И рявкнул в небо: — На марсе?
— Есть на марсе!
— Ах ты, сын обезьяны и жирафы! Кому сказано — вниз!
— Есть вниз!
— Постой!
— Есть постой!
— Как на берегу?
— Извозчик подъехал, в ём наши!
— Вниз жива! Держись всеми четырьмя!
— Есть жива!
Бревешкин довольно осклабился и выпятил грудь: все-таки за ним осталось последнее веское слово. Но при случае припомнит он этому большевику, как учить людей старше себя по званию.
Адмирал сэр Вильям Эльфтон сидел в своем обширном кабинете, заставленном шкафами, моделями парусных и паровых судов, на которых он ходил в свое время. За его спиной всю стену занимала карта мира в проекции Меркатора. Все материки, острова, включая атоллы и мельчайшие рифы, лежали на бледно-голубом фоне, испещренном обозначением глубин и линиями главнейших морских путей. В тех местах, где прошли морские сражения, стояли красные флажки, черными флажками обозначались места, где были потоплены немецкими подводными лодками корабли союзников.
По краям адмиральского стола, покрытого зеленым сукном, высились стопки папок, в которых содержались все сведения о судах военных и торговых, стоявших в гаванях порта, о запасах угля, нефти, различных товаров в многочисленных складах военной гавани, а также запасных частей для двигателей, боеприпасов, списки команд военных судов, счета различных фирм и еще множество других бумаг. Ими обрастает всякое современное предприятие, в котором участвуют многие тысячи людей и машин.
Адмирал давно понял скрытый смысл, заключенный в строках многих, казалось бы, совсем безобидных отчетов или донесений; в них военные чиновники старались снять с себя ответственность и переложить ее на плечи своих коллег, а чаще всего на плечи самого адмирала. Поэтому сэр Эльфтон очень редко заглядывал в какую-либо из папок, их приносили по традиции и ровно черев час уносили. Адмирал предоставлял возможность разбираться в этом ворохе бумаг и принимать решения своим заместителям и многочисленным начальникам служб, что они и делали без видимого ущерба для дела.
Адмирал подписывал только приказы, письма и отчеты о работе порта, посылаемые в Лондон, первому лорду адмиралтейства сэру Уинстону Черчиллю.
Несмотря на преклонный возраст, лорд Эльфтон сохранил прекрасную память и без труда запоминал названия каждого корабля, стоящего у стенок причала, на рейде, в доках или находящегося в рейсе.
Без стука, неслышно ступая по мягкому ковру, к столу подошел капитан с одутловатым угрюмым лицом, один из менее удачливых сослуживцев адмирала, вышедший в запас, но в войну вернувшийся на флот. Он числился заместителем адмирала по административным делам и заведовал его секретной перепиской.
— Отличная погода, сэр, — сказал капитан, положив на стол несколько сколотых скрепкой листов синеватой бумаги, густо покрытых машинописным текстом.
— Весна, Стаддард.
— Да, сэр.
— Что-нибудь важное?
— Думаю, да, сэр. «Кавалерист» иногда, пишет дельные вещи.
— Как ни странно, Стаддард.
— Да, сэр.
Оба заговорщически переглянулись. «Кавалеристом» они называли первого лорда адмиралтейства Уинстона Черчилля. Они очень хорошо знали всю подноготную этого необыкновенно удачливого человека.
Начинал Уинстон незавидно. Учился из рук вон плохо. С трудом окончил школу и был настолько слабо подготовлен, что пришлось навсегда оставить мечту о юридическом образовании. Раздосадованный Рандольф Черчилль, отец Уинстона, решил пустить его по военной части, и опять неудача: два раза юноша проваливался на приемных экзаменах в пехотное училище. Пришлось идти в кавалерийское, где к сыну лорда не предъявляли особенно жестких требований. По окончании кавалерийского училища молодой офицер был направлен в гусарский полк, находящийся в Индии. Основным занятием офицеров в этом привилегированном полку была игра в поло.