— Лешак меня побери, — беззлобно сказал он. — Табак просыпал.
— Закуривай, батя, — протянул пачку с папиросами Чалый. — Только чешись быстрее, а то лясы точить нам с тобой недосуг.
Старик не проявил особой прыти. Подошел степенно. Папиросу вынул не торопясь.
— Скажи, батя, где будет дом секретаря вашей комсомольской организации Люси Щербаковой?
— Вы из милиции? — по-птичьи склонив голову, посмотрел на них старик.
— Все может быть, — многозначительно ответил Чалый.
— Быстроть очень. Часа два минуло как за вами поехали.
— Кто? — спросил Кравец.
Старик, который настроился на разговор с Чалым, подозрительно перевел взгляд на Кравца и ответил неопределенно:
— Представители.
Чалый поднес старику спичку;
— Не темни, батя. Выкладывай, по какому случаю милиция понадобилась?
Старик уклонился от ответа:
— Дом Щербаковых за углом. Там все село собралось. Сразу увидите.
В комнате пахло яблоками. Они лежали в большой вазе, что стояла посреди стола, свежие, краснобокие.
Женщина сидела за столом, прикрыв ладонью глаза, словно стыдилась своего горя.
— Я уполномоченный ГПУ, — сказал Кравец. — Попрошу всех посторонних выйти из комнаты.
Женщина медленно опустила руку. Глаза ее, к удивлению Кравца, оказались сухими.
Кравец воспользовался табуретом по другую сторону стола.
— Как же это случилось? — тихо и грустно спросил он.
— Она редко возвращалась домой поздно, — женщина тщательно выговаривала слова, будто боялась, что сорвется, запричитает и не сможет толком разъяснить представителю власти, оказавшемуся в Трутной со сказочной быстротой, как почуяла беду, случившуюся с дочерью. — Но все же иногда приходила Люся и после одиннадцати. Собрания, заседания, общественные дела, комсомольские... Так вышло и ныне. Не стала я дожидаться ее возвращения. Сердце с вечера у меня покалывало... Прилегла, А в первом часу почудилось мне, дверь в сарае скрипнула. Подумала я, что неплотно щеколду закрыла, телка, чего доброго, из сарая выйдет. Поднялась я. За порог ступила. И все... Вижу, дверь в сарай открыта, а Люся моя меж ей раскачивается, словно летает. Потому как петлю я сразу не увидела...
— Вы знали, что позавчера дочь ездила в Лабинск?
— Знала.
— Она вам рассказывала, с какой целью совершила эту поездку?
— По делам. В уком комсомола.
— Она имела в станице врагов?
— Нет, — убежденно ответила мать.
— Не замечали в ее характере какие-нибудь изменения за последние неделю-две?
— Изменения, конечно, были... Все-таки к свадьбе готовилась.
— Жених здешний?
— Да. Коля Бузылев.
— Вот как... Размолвки у них не случилось?
— Про это не знаю... Не нравилось Люсе, что выпивает Николай. Да успокаивала я ее, мало какой мужчина по этому делу не грешен.
— Кто вынул тело из петли?
— Тимофей Григорьевич.
— Фамилия?
— Сильнейших... Сторож молокозавода.
— Как он здесь оказался?
Женщина сделала паузу, собираясь с мыслями:
— Я заголосила. Станичники уже спали. А он услыхал. Молокозавод близко...
Позднее, составляя докладную в Ростов, Кравец тщательно перебирал в памяти разговоры того дня. Их было много, разговоров с людьми, знавшими Люсю по станице, по работе, по комсомолу. Общая картина складывалась такая. Вернувшись с работы, Люся поужинала и поспешила в станичный клуб, где самодеятельные артисты начинали подготовку к ноябрьским праздникам. Там она пробыла до одиннадцати часов. Ушла раньше других, когда танцевальная группа еще репетировала. Живой Люсю больше никто не видел.
Несколько человек — сотрудников молокозавода — показали, что накануне девушке угрожал местный алкоголик Женька Жильный, которого по настоянию Люси уволили с завода.
Любопытные сведения сообщил сторож Тимофей Григорьевич Сильнейших. Он вовсе был не такой дряхлый, как показалось накануне утром Кравцу и Чалому. Старила его борода. На самом деле сторожу исполнился шестьдесят один год.
Они сидели в тесном кабинете директора молокозавода. И за стеклянной дверью Кравец видел просторный чистый цех. Громадные окна. Выкрашенные в голубое резервуары и желтые шланги между ними.
Старик не торопился и говорил с расстановкой, словно забивал гвозди:
— В семь вечера при заступлении на дежурство я видел, как аккурат против завода повстречал Люсю Щербакову Женька Жильный. О чем они говорили, не прислушивался. А когда Люся пошла, Жильный крикнул: «Ты еще пожалеешь, сука!»
Где-то к полуночи сторож слышал пьяный голос Женьки, распевавшего неприличные песни, но самого Женьку не видел, так как находился по другую сторону завода.
Выяснилось, Жильный дома не ночевал. И где сейчас находится — неизвестно.
Милиция прибыла в станицу что-то около десяти утра: участковый милиционер, оперативник из уездного угрозыска, врач — женщина средних лет. С профессиональным хладнокровием она осмотрела труп. Констатировала:
— Вначале была задушена. Потом подвешена. Более точные сведения будут получены после вскрытия...
На крыльце сельсовета Кравец вынул карманные часы, подаренные ему разведотделом 9-й армии весной 20-го года. Это были большие серебряные часы швейцарской работы, на крышке которых изящно было написано: «Доблестному разведчику Дмитрию Кравцу за подвиги во имя Революции».
Фигурная стрелка, по выделке своей представлявшая почти произведение искусства, показывала четверть двенадцатого.
Чалый остался в сельсовете с поручением собрать сведения о людях, проживавших когда-либо в городе. Он должен был также выяснить их прежние специальности. Ибо если деньги печатают в Трутной, то это может делать лишь человек, живший в городе и знакомый с технологией изготовления денежных знаков.
Пройдя немощеной площадью, на которую с западной части наступала громоздкая, как гора, церковь, Кравец свернул в проулок, ведущий к дому Щербаковых. Перед домом по-прежнему было людно. И еще стояла милицейская повозка. И тело лежало на ней, прикрытое бледно-розовым байковым одеялом.
Представитель угрозыска сказал Кравцу:
— Коль наша помощь не требуется, мы уезжаем...
— Позаботьтесь о медицинском заключении, — попросил Кравец.
Врач и участковый милиционер уже сидели в телеге.
— Хорошо, — ответил опер. И пошел рядом с лошадьми.
Мать Люси заплакала. Скрип колес оказался тем последним звуком, после которого не хватило сил сдерживать, таить в себе горе.
Кравец осторожно взял ее за локоть.
— Я хочу посмотреть бумаги вашей дочери. У нее были какие-то бумаги?
— Да, — остановилась женщина. — На этажерке есть целая папка. И еще она вела дневник. Прятала только, скрывала, глупая, даже от меня.
— Товарищ уполномоченный! — старик Сильнейших, кажется, бежал или шел очень быстро, потому что был потный и дышал часто. — Женька Жильный при доме объявился.
Нельзя сказать, что Жильный произвел на Кравца отталкивающее впечатление. Но вид небритого, заплывшего лица с глазами мутными, воспаленными не доставлял особого удовольствия.
Жена Жильного — молодая, изможденная женщина — и сынишка лет четырех смотрели с таким жалостливым испугом, что Кравцу стало не по себе. Он попросил:
— Оставьте нас вдвоем.
Женщина прикрыла дверь с такой осторожностью, точно она была из хрупкого стекла.
— Вы всегда жили здесь? — спросил Кравец.
— Нет. Два года я работал в Тихорецкой. Слесарем в депо. Там и оженился.
— Как попали в Трутную?
— Дом после матери остался.
— Где провели сегодня ночь?
— Не помню.
— Это не ответ.
Женька Жильный пожал плечами:
— Проснулся у леса. В стоге сена.
— Когда последний раз видели Люсю Щербакову?
— Не хочу об этой стерве и разговор держать.
— Убили ее сегодня ночью.
Нет. Не вздрогнул Женька, не ахнул, не раскрыл рот в удивлении. Только покосился на Кравца недоверчиво, подозрительно. Потом, облизав губы, хрипловато сказал: