– Шукуров!
Ну надо же, начали прямо с меня.
– Вас направим в Алмалык. Возражений нет? – Тон вопроса не оставлял возможности для возражений, и я растерянно молчал.
– Завтра туда следует отряд милиции. Поедете с ними. Вот путевка.
Он протянул мне бумагу, и я невольно взял ее.
– Джумаев! Вас направим…
Я повернулся и пошел к двери. Вот уж никак не ожидал, что участь моя решится так скоро. Меня догнал Колосов, положил руку на плечо.
– Не ждал? Растерялся?
Я только покачал головой и неуверенно улыбнулся.
– Не бойся, привыкнешь! Ты не хуже других, мы за тебя поручились… Ну ни пуха… Будь здоров! – Он крепко пожал мне руку и вдруг добавил тихо и печально: – Я, брат, тоже еду…
– Куда?
– В Нанай… Убили там секретаря ячейки…
Это был третий случай за последние дни, басмачи не щадили активистов. Но в словах Колосова поразила меня особая, неприкрытая горечь. Лишь за дверью кабинета я узнал, что секретарем в Нанае работала его невеста.
Да, это были не акулы империализма, обыкновенные басмачи. Только я знал, что они делают с девушками перед тем, как убить… И сомнения мои остались там, в кабинете нашего секретаря. Театр и ликбез могут обойтись пока без меня, сейчас мое место там, где стреляют. Алмалык – что ж, пусть будет Алмалык. Работая в губкоме комсомола, я не привык сидеть на месте. Вот только что скажут родители?
Я ждал, что дома будет ужасный скандал, когда родители, особенно мама, узнают о моей новой работе и о завтрашнем отъезде. Она просто могла не отпустить меня, пойти с жалобами и плачем в губком комсомола, в ГПУ: единственный сын, и всего семнадцать ему, и… и… Что было бы дальше, я боялся подумать. Позору не оберешься – тут уж придется скрываться еще где‑нибудь подальше Алмалыка.
Но, кажется, гроза не собралась – хорошо, что дома был отец. Женщины, правда, получили уже равные права с мужчинами, но слово отца до сих пор было в нашей семье законом, не подлежащим обсуждению, – и слава богу.
Итак, отец не возражал против моего отъезда, хотя и не обрадовался, конечно. В его согласии я видел поддержку мужчины, и еще была одна причина, связанная с обстановкой тех первых послереволюционных лет.
Отец мой вырос в интеллигентной семье, верил в силу знания и часто вспоминал слова мудрого Фитрата: «Развитие каждой нации начинается с просвещения». Еще до семнадцатого года он, собрав с помощью зажиточной родни и знакомых нужную сумму денег, снял помещение – балахану Дусимбая, из Дамарыка, и открыл там школу для бедных.
Но ко времени моего рассказа, через три года после Октября, Аллаера и Фитрата обвинили в джадидизме[1]. Рядом с их именами в газетах и на собраниях стали появляться такие слова, как «ярый враг революции».
Отец боялся за свою школу, перестал вспоминать Фитрата и Аллаера и учил теперь по книгам Хамзы «Легкая литература» и «Книга для чтения». Все же, когда о просвещении народа говорили на собраниях или выступала на эту тему газета, отец нервничал и волновался – со школой была связана его жизнь.
Возможно, поэтому сейчас он промолчал и не стал возражать против моего отъезда.
А мама чуть не плакала.
– Что за комсомол такой, если он лишает меня сына! Да поразит его гнев аллаха!
– Замолчи, не смей так говорить о комсомоле! – прикрикнул отец.
– Все равно будь он проклят!
– Хватит, тебе говорят! – отец повернулся ко мне и сказал тоном сообщника: – Не понимает. Ты не обращай внимания. Когда надо ехать?
– Завтра.
Я чувствовал, что и у отца на сердце кошки скребут, но держался он как мужчина – иначе бы мать совсем расходилась – и ничем не выказал своих сомнений и боязни.
– Это большое доверие. Будь осторожен.
Я понял: отца тревожит не только мое будущее участие в погонях и перестрелках, где жизнь моя будет в опасности, но и самый факт, что его сын, мальчишка еще, будет работать в ГПУ и может сделать какую‑нибудь глупость, которая покроет позором всю родню. Мол, смотри в оба, иначе из‑за тебя может пострадать вся семья. И школу его тогда могут закрыть… Такой уж он был человек, мой отец.
Ночью я почти не спал, а когда дремал, мне виделись стычки с басмачами, перестрелка и погоня…
Мама тоже не спала, кого‑то осыпала проклятиями, тихо, чтобы не разбудить нас с отцом, плакала и пекла лепешки, жарила боорсаки, потом увидела, что я не сплю, подсела ко мне и принялась перекраивать старую овчинную шубу отца. В шубу можно было закатать двоих таких молодцов, как я, и мама перешивала пуговицы, укорачивала рукава и не переставая осыпала проклятиями весь земной шар в целом и губком комсомола на его поверхности в особенности. Я понял из ее слов, что теперь все заботы вселенной пали на мою несмышленую голову и я непременно должен буду сгинуть под ними. Чтобы этого не случилось, она сняла с моей старой детской колыбельки‑бешик бусинки от сглаза и пришила их под воротником шубы.