— Верные слова говорили, товарищ начальник, — сказал он, обращаясь к Клейну, — беспощадно надо пресекать! — Он остановился и вздохнул, чтобы сдержать ярость. Желваки явственно проступили на скулах, и лицо его с русой челочкой на лбу все напряглось. — Мировая революция не за горами, товарищи, — продолжал он, — и нам тут нянчиться некогда. Гражданка Шевич! — он посмотрел в зал, где в самом конце его, неподалеку от Климова, сидела, подперев кулачком подбородок, Таня, и она растерянно встала с добро-непонимающим, изредка появлявшимся на ее милом, смешливом лице выражением. — Пусть пройдет сюда! — уже не ей, а кому-то приказал Селезнев, и весь зал обернулся и смотрел на Таню, которая шла, чуть наклонив голову, с тем же непонимающим, но уже тревожным лицом. — Пройдите к столу! — сказал Селезнев, и Климов с инстинктивной враждебностью и ожиданием какой-то неприятности посмотрел в президиум, где молчаливо следили за Селезневым и Клыч, и начальник второй бригады, и сам Клейн. Он почувствовал, что, как весь зал, как Таня, как и он сам, руководство тоже терроризировано активностью Селезнева и тоже, готовясь к чему-то неприятному, ожидает разгадки всей этой сцены. — Я прошу, не откладывая, решить, как мы поступим с гражданкой Шевич, — медленно и весомо сказал Селезнев, — скрывшей свое дворянское происхождение и благодаря этому пробравшейся в розыск.
Таня, высоко вскинув голову, стояла прямая, оцепенелая и смотрела в зал. И зал на нее смотрел. Ее все знали и любили. Она второй год уже работала с ними. Все привыкли видеть ее тонкую, спешащую по коридорам фигурку, привыкли к стуку ее машинки, к ее смеющемуся юному лицу, к ее доброте, к возможности занять у нее на обед и даже забыть потом о долге (а ведь она жила скудно, это все знали). Так уж ведется, что доброта всегда оплачивает чужую наглость. Она была с ними, переживала их потери и победы, была даже раз на операции, и Клейн ее потом отчитывал за безрассудство… И вот она стояла перед ними уже в другом качестве, уже как враг, и, хотя Селезнев ничего еще не пояснил, всем было ясно, что за жестокостью этого невысокого человека с запавшими, горячечно светящимися глазами стоит какое-то знание.
— Кто по происхождению ваш отец, гражданка Шевич? — в ошеломляющей тишине спросил Селезневу а Таня, не отвечая, все так же смотрела в зал, и на белом лице ее проступало выражение горькой и отрешенной усмешки. — Ваш отец дворянин, — четко проскандировал Селезнев, — а в анкете, написанной вашей рукой, сказано, что отца своего вы не знали, но что он был трудового происхождения. Так или не так?
— Так, — сказала Таня, — я его не знала, он умер, когда мне было два года.
— Откуда у вас эти сведения, товарищ Селезнев? — официально спросил Клыч.
Клейн сидел рядом с ним, бледный и спокойный.
— Я допрашивал по делу Мальцева ее тетку — проходила как свидетель, — обстоятельно и уже не волнуясь, пояснил Селезнев, — она прямо сказала, что хоть сейчас и портниха, но сама дворянского происхождения. Даже, понимаешь, гордость этим проявляла. Тогда я вспомнил и спросил про самого Шевича, отца этой гражданки. Ну, и, конечно, он тоже дворянин. И теперь я обращаюсь к президиуму с просьбой проголосовать: может ли оставаться в нашем учреждении классово чуждый элемент?
Все молчали, а Таня все стояла впереди президиума и смотрела перед собой. Уже не в зал, а только перед собой.
— Прошу проголосовать! — настойчиво сказал Селезнев.
Клейн встал.
— Кто за то, чтобы гражданку Шевич вычистить из наших рядов как классово чуждый элемент?
Таня оглянулась на него с таким детским ужасом, что у Климова все оборвалось внутри. Вот так, должно быть, смотрела Красная Шапочка, когда вместо бабушки вдруг волк…
— Товарищи, — сказал Селезнев, яростно обводя глазами ряды, — сейчас не время миндальничать. Скрыла одно, потом скроет другое. Мы — розыск, и мы не имеем права, — он почти кричал, — не имеем права терять бдительность!
Таня стала спускаться по ступенькам, не ожидая, пока проголосуют.
— Кто за? — спросил Клейн и посмотрел в зал. И Селезнев тоже смотрел в зал. И Клыч.
Большинство подняло руки. И тогда, чуть замедленно, поднял руку Клейн. И только Клыч в президиуме не поднял руки.
— Кто против? — спросил Клейн, а Таня уже выходила.
Климов кинулся за ней, начал говорить что-то, она только взглянула — и он осекся, только повела плечом — и он отстал. А ведь тогда, на вечеринке, он поцеловал ее. Поцеловал, вобрал в себя трепет ее близкого тела, вдохнул ее запах, нежный, юный девичий запах…
Теперь это все не имело значения. Теперь для нее он был один из тех, из непонявших, из бывших друзей, в одно мгновенье, из-за одного слова ставших врагами…
…Стас дернул его за руку, и он очнулся. — Учудим штуку, — шептал, глядя на танцующих, Стас, — выгорит — можем выйти на Красавца.
— Нарушаешь конспирацию, — с трудом возвращаясь в действительность, проговорил Климов.
— Плевать, — Стас проследил загоревшимися глазами за вытекающей в двери публикой. — Во втором буфете сидит Куцый. Пьян в лоскуты. Если ему польстить, он должен про Кота что-нибудь брякнуть. Не любит шпана конкуренции, а рядом с Котом он — дохлая крыса. Точно говорю, надо попробовать его на эту наживку, а?
Климов встряхнулся. Дело есть дело. План был хорош. Особенно с учетом того, что говорил ему днем Афоня.
— А как подсесть?
— Нас тут один тип подсадит.
Климов согласился.
Издалека улыбался золотыми зубами незнакомый разодетый парень. Стас шепнул ему пару слов, и тот закивал головой.
Во втором буфете стоял галдеж, перекрыть который можно было лишь из трехдюймовки. Один столик был почти свободен. За ним сидел низкорослый крепыш с русым чубчиком и пьяно смотрел перед собой. За Куцым шло подозрение в трех убийствах, но доказать ничего было нельзя, и розыск ждал своего часа. Новый знакомый Стаса кинулся к буфету, волчком ввернулся в толпу, окриком закрыл какому-то возмущенному студенту рот. И через минуту вел уже Стаса и Климова к столу, за которым сидел Куцый.
Климов повернул голову влево — неведомая сила заставила его сделать это, — за столом в компании нескольких мужчин и девиц сидела Таня. Ее партнер расставлял по столу бутылки, около вертелся официант с салфетками, вилками и ложками. Во втором буфете трудно было дождаться официанта, действовали в основном сами посетители, и, если официант оказывался у столика, это была большая честь, свидетельствующая либо о высоком положении кого-то из сидевших, либо о немалом его капитале.
Стас подтолкнул Климова к столу. Он сел, продолжая чувствовать Танин напряженный и какой-то вызывающий взгляд.
— Куцый, — говорил сверлящим голосом знакомый Стаса, — знакомься: свои ребята. По одному делу мокрели год назад.
— Водка есть? — спросил Куцый, с трудом раздирая веки. Серые глаза его не глядели, в них плавала дымка. Тоска и тупость были во взгляде Куцего.
— Куцый, — сказал златозубый, — ты готов? Или для смазки?
— Для смазки, — промычал Куцый, и слюна повисла в углах рта.
— Принес, — златозубый разлил по рюмкам.
Куцый выпил и уронил голову на руки.
Златозубый угодливо заулыбался обоим:
— Перебрал братуха!
Куцый поднял голову, разлепил веки и сказал трезвым голосом:
— Брысь!
Златозубый секунду всматривался в него и вдруг исчез.
— Дело ко мне? — спросил Куцый. Взгляд у него был дымчатый, но слюна у рта исчезла.
Климов сосредоточился. Взгляд от столика слева тревожил его, но он уже мог соображать.
— Куцый, — сказал он, — Кот пришил нашего человека. Хотим взять за него.
Куцый отвел взгляд и опять упал головой в локти. Стас и Климов молча ждали. Похоже, он был все же пьян. Куцый опять выпрямился, глаза его были трезвы.
— Вы? — спросил он. — Хипесники, вы хотите взять с Кота! Не заставляйте меня улыбаться.
— Куцый, — настойчиво сказал Климов, — ты нас не знаешь, мы сюда двое суток назад залетели…
— Одесса-мама? — совсем уже дремотным языком пробормотал Куцый.
— Ростов-папа!
— Уважаю! — сказал Куцый и очнулся. Он внимательно оглядел обоих и одобрил. — Этот, — сказал он, глядя на Стаса, — этот вообще. Не похож… Мне бы таких парочку. А то за версту разит феней…