— Гранатами — огонь!
Он видит, как пограничники дружно взмахивают руками, успевает даже заметить эти кувыркающиеся в воздухе черные бутылочки. Но еще до того как вскидываются взрывы, откуда-то со стороны знакомыми длинными очередями начинает бить наш «максим».
И сразу гаснут вспышки выстрелов на темном фоне бегущих фигур, и до Грача как-то вдруг доходит, что перед ним спины врагов и что атака отбита.
Слева, от тальника, доносится сдвоенный взрыв. Краем глаза Грач успевает увидеть разлетающиеся доски и темные изломанные силуэты падающих в воду людей.
— Хайрула дает! — кричит Горохов. Он машет свободной левой рукой. И вдруг, ойкнув, сползает вниз, с удивлением разглядывает залитую кровью ладонь…
Через полчаса они возвращаются по-за дамбой в село, ведя перед штыками пятерых уцелевших солдат. С того берега с запоздалым остервенением бьют пулеметы, косят камыши, режут ветки прибрежного тальника.
— Ай да снайперы! — смеются пограничники. — До чего метки: с такого расстояния Горохову в палец попали!
Всем весело. Грач тоже едва сдерживает улыбку. Еще бы: никогда прежде не видавший настоящего боя, он так блестяще отбил хорошо организованную вооруженную провокацию. Думая об этом, он невольно сбивается на предполагаемый разбор операции в штабе отряда. И единственная потеря — палец пограничника Горохова, кажется ему хорошим поводом для шуток, которые на серьезных совещаниях так сближают людей независимо от рангов.
На заставе обычная тишина. В помещении сидит дежурный, непрерывно вызывает «Грушу».
— Где Ищенко?
— На правом фланге. Как только вы ушли, он и явился. Не спится, говорит, пойду наряды проверять, — подробно докладывает дежурный. И тихо, будто кто чужой мог услышать, добавляет: — На правом фланге тоже бой был.
— Что там?
— Неизвестно.
— Связного послали?
— Послали. Еще не вернулся.
— Где катер Протасова?
— Ушел на правый. Там бой был, — повторяет дежурный.
— Телефон — в блиндаж. Сержанта Голубева с отделением ко мне! — приказывает Грач.
— Товарищ лейтенант! Политрука убило!
Грач резко оборачивается. В распахнутых настежь дверях стоит связной — пограничник Чучкалов — бледный, с испуганными, незнакомо большими глазами…
Они бегут напрямик, срезая повороты извилистой дозорной тропы. Местами вламываются в камыши, пересекают протоки, черпая воду голенищами, шлепают по топкому илу. И, выбравшись на сухое, каждый раз слышат позади глухой шум камышей: следом бежит отделение Голубева.
Из отрывочных фраз вконец запыхавшегося связного Грач наконец понимает, что произошло на правом фланге.
Там началось еще до ракет. Около сорока нарушителей высадились на наш берег. Четверо вышли из камышей и спокойно, словно по своей территории, зашагали вглубь, к озеру, которое в том месте близко подступает к реке.
— Стой! — окликнул их Ищенко. Он поднялся и шагнул навстречу. — Вы находитесь на территории Союза Советских Социалистических Республик. Требую немедленно…
Его слова оборвала автоматная очередь. Тогда пограничники открыли ответный огонь. Трудно сказать, чем кончился бы неравный бой, если бы не подоспела «каэмка» Протасова…
У одинокого осокоря лейтенант останавливается так резко, что связной с разбегу налетает на него. Но Грач даже не оглядывается, он смотрит вперед, туда, где двое пограничников волокут на мокром плаще что-то большое и тяжелое.
По измятой окровавленной гимнастерке политрука трудно понять, куда попали пули. Но одна оставила ясную отметину: она вмяла правую щеку, сделала лицо неузнаваемым.
Грач разрывает на нем ворот, прижимается ухом к окровавленной груди и отшатывается, ощутив холодную липкую сырость неживого. И тогда ему впервые приходит мысль, что все ночью случившееся — не простая провокация, что это, может быть, война.
За дальними осокорями всходит солнце, трудно выкарабкивается из цепкой тучи на горизонте. На луговинах тают последние ошметья тумана. Вдали, над камышами, зеркалом сверкает река.
— Несите, — устало говорит Грач. И тут же резко вскрикивает: — Отставить!
Из-за недальнего мыса на безупречную чистоту дунайских вод выползал черный вражеский монитор…
Втолкнув задержанного в дежурку, Протасов бросается к берегу. Испуганные, бледные в сером рассвете лица светлеют в каждой калитке. Кто-то кричит вслед тревожным голосом, что-то спрашивает.
Его радует, что «каэмка» уже на ходу, рокочет моторами, пускает по гладкой воде зябкую рябь.
— По местам! Боевая тревога!
— Погодите!..
Из кустов выбегает группа пограничников вместе со старшиной заставы. Они втаскивают на катер станковый пулемет, быстро и ловко, словно не впервые, пристраивают его на корме.
«Каэмка» резко берет с места, вылетает из-за изгиба протоки на широкую, дымящуюся слабым туманом гладь реки. Встает рассвет, окрашивает воду розовым отблеском зари. Вдали ухают выстрелы, и там, на восходе, и там, где еще лежит серый сумрак уходящей ночи.
— Право руля! — командует Протасов. И тут же отбирает руль у Суржикова. — Готовь пулемет.
— Красотища какая! — спокойно говорит Суржиков. — В такую погоду не стрелять бы, а целоваться.
Это спокойствие матроса вдруг словно что-то останавливает в мичмане, и он говорит успокоенно-ворчливо:
— Погоди, еще поцелуют. С того берега.
— В наших-то водах?
— Пули о границу не спотыкаются…
И в тот же момент в темной стене правого берега вдруг вспыхивает дрожащий огонек и над рубкой коротко взвизгивают пули.
— Вот суки! — ругается Суржиков. — Товарищ мичман, дайте я его…
— Еще успеешь.
Протасов переводит рычаг на «малый», и катер сразу оседает. На том берегу снова вспыхивает огонек пулеметной очереди, но свиста пуль уже не слышно, только бухающий звук гудит по реке.
— Крупнокалиберный лупит! Это они от пикета.
Катер снова переходит на «полный» и в следующий миг с ходу влетает в узкую протоку, поросшую тальником. Но едва он выскакивает из-за острова, как над ним снова начинают свистеть пули.
— Товарищ мичман! — голос у Суржикова просительный, незнакомый.
— Отставить! — зло кричит Протасов и добавляет раздраженно: — Ты что, обалдел? Приказа не знаешь?
Он круто кладет руль вправо, по-снайперски вводит «каэмку» в узкий просвет в камышах.
— Прыгай! — кричит пограничникам. — Вода не кровь — высохнет!..
Перестрелка на нашем берегу гремит совсем рядом. Раскатисто ухают трехлинейки, незнакомо трещат автоматные очереди, словно кто-то сильный рывками рвет сухой брезент.
«Где там кто? — с беспокойством думает Протасов, выводя катер из камышей. — Как бы по своим не рубануть». И вдруг видит черные лодки, вдвинутые в камыши. И сразу же от лодок выплескиваются навстречу вспышки выстрелов. Пули бьют по борту, звенит стекло.
— Огонь! — зычно кричит Протасов.
Сразу вскипает вода возле лодок. Камыши шевелятся, словно по ним идет шквал. И тотчас откуда-то сбоку начинает стучать наш «максим».
— Вот и прижали! Теперь им хана!
Стрельба в камышах затихает. С той стороны Дуная, уже не опасаясь попасть по своим, запоздало бьют по низкому берегу крупнокалиберные пулеметы.
Протасов уводит катер за остров, вплотную притирает его к стене камышей.
— Мы их и отсюда достанем. Суржиков, гляди, чтоб ни один не уплыл.
Суржиков не отвечает. Он перевязывает себе руку выше локтя, держа в зубах конец бинта.
— Стрелять можешь?
— Да пустяки, — говорит Суржиков. Роняет бинт, быстро подхватывает его и торопливо кивает.
Протасов обходит катер, сокрушенно качает головой, считая пробоины, заглядывает в машинное отделение.
— Эй, дымокур, как там?
— Порядок! — отвечает снизу глухой голос.
Необычная односложность заставляет Протасова протиснуться вниз, в густой промасленный жар машины. Он видит черные смоляные бока двигателя, словно бы забинтованные, белые в асбесте трубы, и на одном из этих бинтов-трубопроводов — четкий кровяной отпечаток ладони.
— Пардин!
Механик сгорбленно идет навстречу по узкому проходу, и Протасов холодеет, увидев не знакомое, всегда улыбающееся лицо, а сплошную черно-кровавую маску. Он кидается к нему, бьется головой о плафон. И в клубящемся сизым дымом косом солнечном луче под иллюминатором вдруг видит, что механик улыбается.