— Хватит, успокойся, Юра! — Урхо положил руку на его голову. — Сейчас Лайна соберет вещи, и вечером, как только стемнеет, ты уйдешь с Пико. Нам жалко расставаться с тобой, но у каждого есть лишь одна родина. Все будет правильно.
— Почти два года провел я среди лесных гвардейцев. Это были храбрые и прекрасные люди. Мы жили в землянках в самых дремучих дебрях. Было трудно, терпели и холод и голод, но сражались, нападали на немецкие гарнизоны, взрывали мосты, ставили мины, поджигали склады. Когда Финляндия вышла из войны, меня отпустили к своим, и вот я у вас. — Мишин раздавил в пепельнице самокрутку.
— А где жил Урхо?
— Хутор Кииска, сорок километров к северу от Хельсинки.
— У вас есть какие-нибудь документы? Может быть, письма?
— В отряде нам не выдавали удостоверений, но у меня остался мой комсомольский билет. Он находился в карманчике, пришитом к внутренней стороне тельника. При ранении скорее всего в спешке не обыскали, а потом мне удалось его спрятать!..
— Покажите, пожалуйста.
Мишин расстегнул куртку, сунул руку под рубашку и вытащил что-то завернутое в кусок материи и протянул майору. Майор развернул сверток. Внутри его лежала маленькая серая книжечка. Вся она была в бурых пятнах, страницы слиплись, чернила расплылись.
— Трудно что-либо разобрать. Чем это вы залили билет?
— Кровью.
— А где сейчас ваши товарищи по борьбе?
— Многие погибли в боях. Остальные, очевидно, разошлись по домам. Пико — комиссар отряда, финский коммунист — сейчас, по-моему, в столице.
— И вы не знаете, как их найти?
— Нет. Да мне это и не нужно: я же тоже пошел домой.
— Дела, брат, — майор посмотрел куда-то вверх. — Как у тебя все просто получается. Пошел домой. Ведь война-то еще не кончилась?
— Вы мне не верите? — Мишин встал.
— Сиди, сиди. А насчет верить или нет, я же пока ничего не сказал.
— Но я пришел к вам сам. Вы понимаете, сам, добровольно.
— Извините меня, но шпионы и диверсанты тоже приходят к нам сами, мы же их не приглашаем.
— Но я-то не шпион, — сержант опять вскочил, — я-то русский, наш.
— Вот что, сейчас вас проводят. Помойтесь, приведите себя в порядок. Мне же нужно срочно уехать и как раз в Хельсинки. Денька через два я вас вызову.
— Значит, все-таки не верите?
— Идите отдыхайте. — Майор нажал кнопку звонка.
Утром майор уехал, и его не было целую неделю.
— Эй, друг! — в дверях стоял часовой. — Майор приехал, тебя кличет, пойдем, что ли?
Мишин почувствовал, как заколотилось в груди сердце.
— Здравствуйте, товарищ сержант, — Винонен вышел из-за стола и, улыбаясь, протянул Мишину руку, — садитесь.
Сержант опустился на стул, с плеч его как будто свалился тяжелый груз. Задергалась щека.
— Здравствуйте, товарищ майор.
— Мы проверили ваши показания, все правда. Совершенно случайно я встретился с Пико. Старик Вайнен и его жена расстреляны фашистами за укрывательство наших раненых бойцов и связь с партизанами — это были достойные люди. Тойво погиб в бою месяца два назад. Кроме того, мы получили ответ из Москвы, из части, в которой вы служили. Ну а эту настойчивую девушку вы, очевидно, знаете?
Мишин вскочил. Справа, у стены, прижав ладони к щекам, стояла Лайна.
— Юра, — она бросилась к сержанту и прижалась к его груди.
— Комсомольский билет, — майор достал из ящика стола документ, — сдадите в музей, когда кончится война. Готовьтесь, вечером попутная машина подбросит вас в Выборг, а оттуда — в Ленинград.
ВАЛЕРИЙ ПОВОЛЯЕВ
Трещина
У них кончились продукты, осталось лишь несколько кусков сахара да полпачки грузинского чая. На четверых. И все. И неизвестно, когда еще затихнет пурга и на «песок» ледника — крохотную, пятнадцать на пятнадцать шагов площадку — пробьется вертолет, чтобы снять альпинистов. В ветер — не то что в пургу — даже вертолет не может ходить по ущельям, потому что ущелья узкие, вертолет едва протискивается в них, а втиснувшись, прет, почти цепляясь лопастями за скальные выступы, но стоит чуть зашевелиться горному воздуху, как вертолет уже кидает на камни. В этом году был случай, когда Ми-4 с двенадцатью альпинистами летел на «песок» и зацепился винтом за пупырь — всего в шестидесяти метрах от земли. Да, был такой случай. Выше подняться вертолет не может — там уже высота за четыре тысячи метров, разреженный воздух, и лопасти не держат…
Трубицын погасил обмусоленный и начавший жечь пальцы окурок «Примы» о подошву триконя, отвернул бортик шапочки, прислушался. Насонов, гревший руки над плоским синим огнем керогаза, приподнял голову, посмотрел вопросительно на Трубицына. Глаза у него были блестящие, слезящиеся, с красными, обожженными ветром веками.
— Что навострился? Услышал что?
— По-моему, пурга стихает… Тебе не кажется? — Насонов улыбнулся углом рта.
— Не кажется. Такая пурга стихнет в один присест. Как и началась. Это те не паровая машина, что с нуля начинает.
В углу палатки заворочался Солодуха, хрипло откашлялся, приподнимаясь и расстегивая замок спального мешка. Его тень скособочилась на стенке палатки, стала делать какие-то непонятные, странные знаки. Насонов оглянулся — оказывается, Солодуха всего-навсего глотал таблетку тройчатки.
Увидев, что Насонов смотрит на него, Солодуха задрал голову так, что было видно, как по шее ездит бугор кадыка, но пропихнуть в горло сухую таблетку ему не удалось, и он подполз к керогазу прямо в спальном мешке, подставил Насонову спину.
— Постучи, будь добр… застряла где-то… на втором колене.
Потом он перевернулся лицом к огню, протянул Насонову пакетик тройчатки.
— Хочешь пожевать?
Насонов покачал головой, погрозил красным кулаком:
— После того, как ты подавился?
Солодуха хмыкнул, широко раскинул длинные худые руки.
— Мое дело предложить, твое — отказаться. С голодухи еще не то есть будешь.
— А что, если сварить суп из тройчатки?
— Про еду ни слова, — сказал Трубицын.
— А по-моему, про еду, наоборот, надо говорить, — Солодуха вылез из спальника, скатал его и подложил под себя: — Вот если бы кончилась пурга, пришел бы вертолет, то мы завтра были б в Дараут-кургане, в чайхане, лопали бы бараний плов, запивали чаем, заедали мантами…
Все молчали. Подал голос четвертый — Кононов, спавший дотоле и разбуженный громким голосом Солодухи.
— До «песка» еще добраться надо.
— Эт-то верно…
Кононов взялся за грудь, оттянул борт куртки, сделал несколько сильных, глубоких глотков.
— Хорошо, что хоть «горняшка» не треплет, — глядя на него, проговорил Трубицын. — Трепанула бы, что б мы делали?
— Ничего, — Кононов прищурил глаза, где-то в черной хитрой глубине зрачков мелькнул испуг. — И не в таких морях бывали…
Конечно, худо будет, если прижмет горная болезнь — опасная, лихая. Но не должна, на спуске она хватает редко; в исключительных лишь случаях. Новичков в основном.
Сквозь придушенный вой ветра донесся выстрел — звучный, сильный, будто в один мах из двух стволов разрядили ружье.
— Ледник лопается. Как из пушки, а?
— Не хотел бы я сейчас оказаться там, — задумчиво произнес Насонов. Он облизал чешуйчатые губы; промакнул их рукавом куртки. На рукаве осталось маленькое темное пятнецо с неровными краями — кровь.
Трубицын порылся в кармане, достал плоскую, с продавленной крышкой баночку вазелина, к которой прилипли крошки сигаретной махры, перекинул через керогаз Насонову.
— Помасли. Не то без губ останешься.
Насонов вытер вазелиновую банку о штаны, подцепил пальцем икряно загустевший от мороза комочек мази, морщась, провел вначале по нижней губе, затем по верхней.
— Недолго музыка играла, недолго дуся танцевал, — сказал Солодуха. — Пора, наверное, и на сон грядущий. И-э-эх, съел бы я сейчас цыпленка табака с чесночным соусом или же пухлый бифштекс с кровцой, а-ах, — он блаженно вытянул ноги, почесал под коленями.
— А может, по чаю вдарить, а? — спросил Кононов. Он стащил с головы шапочку, пятерней взъерошил свалявшиеся в кудельки белые, редеющие на темени волосы. Глаза его, голубые и выпуклые, в едва заметных прожилках, сидели низко, прикрытые мощными лобными костями, на гребне которых топорщились щеточкой брови. Трудно было уследить за выражением кононовских глаз — они были то задумчивыми, то жесткими, то хитрыми, то смешливыми, то ехидными, и было непросто определить, что за характер у Кононова.