Семен направился к шаланде и возвратился с металлической, вернее водопроводной, трубой сажени в полторы длиной. На одном конце ее было кольцо с привязанной к нему веревкой, на другом виднелась зазубрина.
— Вот этой штукой мы и сандолим белугу. Значит, шаланда идет по мелководью, кто-то забирается на мачту — обычно-мы для этого пацанов берем — и смотрит вперед, показывает, куда идти. Сандольщик, конечно, наготове, увидел рыбу — бьет ее. Вот эта штука, — он выдвинул из трубы, как лезвие складного ножа, зазубрину, — открывается, и уже белуга не сорвется. Тогда ее баграми под жабры и в лодку. Я буду сандольщиком, вы, Игнат Фомич, и ты, Федор, с баграми, а ты, Алеша, наблюдатель. Все ясно?
— Ясно!..
— Тогда будем готовиться.
Шаланда кренится то на правый, то на левый борт.
Рыбак наклонился вправо, скрипнул в гнездах перекладываемый руль, заполоскался парус — шаланда обходила невидимое препятствие. И когда дубок выпрямился и ванты загудели от ветра, продолжал:
— Мы рыбаки из сел, что на лимане… У нас в селах на кладбище мало крестов с мужскими именами, но не все ли равно где умирать — в кровати или в море?!
— Может, я подменю? — предложил Федор. — Отдохните.
— После… Вот выйдем в море… А то выскочим на мель, придется волыниться часа два-три, а нам каждая минута дорога, нужно затемно подальше от берегов уйти…
«К Ак-Мечети или даже чуть южнее выйдем», — подумал Федор, когда рыбак передал ему руль.
А Семен сразу же прилег на снасти на дне шаланды и заснул. Спали на носу и Игнат Фомич с Алешей, да и Федор находился в какой-то полудреме. Он чувствовал движение шаланды, дерганье руля, слышал похлопывание полотнища паруса, и поскрипывание снастей, и торопливо-взволнованный шепот волн за бортом и в то же время находился и в прошлом и в будущем одновременно: в его мозгу проносились картины пережитого, но тут же ему казалось, что он на дредноуте «Воля», нашел там своих товарищей и готовится вместе с ними к тому, чтобы захватить корабль, увести его в советский порт.
А ночь между тем уже надломилась, на востоке появилась серая полоска, померкли звезды. Полоса стала наливаться желтизной, розоветь, заливать красным светом и небо и море. А потом из-за горизонта неторопливо выползло какое-то незнакомое красно-фиолетовое сплюснутое солнце. И, словно приветствуя его восход, все стихло: прекратился ветер, повис парус. Тут же проснулся Семен, подменил Бакая.
«Спокойное море, спокойный ветер, — думал Федор, укладываясь на снастях и подложив под голову кусок просмоленного паруса. — А белые? Стерегут, наверное, свое море, боятся…» — И он стал вспоминать, какие же силы врангелевского флота стоят в портах Каркинитского залива, расположенного между Крымом и степной Таврией. Да так и не вспомнил — сморил сон моряка.
И снилось ему что-то хорошее, давнее, из детских лет, да вот в картины сна ворвался тревожный стук. Пулемета? Нет, не похоже… Да мотора же, мотора!..
— Мотор стучит! — воскликнул он, мгновенно пробуждаясь.
Прислушались, а рыбак даже прижал ухо к борту шаланды — по воде звук распространяется куда лучше.
— Да, мотор работает…
Рокот двигателя становился все слышнее, и вот на грани моря и неба показалась темная точка. Как видно, с неизвестного судна заметили парус, и мотор заработал торопливее, точка стала приближаться.
— Истребитель? — спросил Алеша, и в голосе его послышалась тревога; оно и понятно — для несведущего человека в самом этом слове кроется зловещий смысл, хотя для безоружной парусной шаланды, едва ползущей под слабым ветром по глади моря, одинаково опасен любой корабль.
А катер приближался. Вот уже стали видны его обводы, пенистые волны, отбрасываемые носом, бело-синий андреевский флаг — царский флаг — за кормой.
— Да-а… — протянул Игнат Фомич и что-то поправил под мышкой.
«Пистолет», — догадался Федор.
А катер уже совсем близко. С него начали семафорить флажками.
— 3-а-с-т-о-п-о-р-и-т-ь х-о-д, — прочитал вслух Федор.
— Будем считать, что мы не понимаем, — сказал рыбак, продолжая держать шаланду прежним курсом.
Запели пули над головой, прозвучала пулеметная очередь, и рыбак опустил шкоты; парус заполоскался по ветру, и шаланда замедлила ход.
Катер подошел к борту. Давно Федор не видел такого: у штурвала стоял мичман во всем великолепии блестящей флотской формы старого времени — белоснежный китель, золотом обливающие пуговицы, погоны с двумя золотыми звездочками, с шиком, чуть набок надетая фуражка с коротким нахимовским козырьком. Рядом с мичманом, тоже по всей форме и даже с шевронами сверхсрочника на рукаве, — кондуктор, на корме — моторист.