— Так тебе, — беззлобно сказал он и тут же услышал, что Иван ответил ему. Гуров затаил дыхание, прислушался и понял, что Иван хорошо, по-доброму разговаривает во сне.
Ивану действительно снился добрый сон. Серебристый локомотив стремительно летел перед глазами. А он вместе с Аринкой стоял и махал рукой проносящемуся поезду. Струи воздуха скользили между пальцами, они были то обжигающе холодны, то прохладны и приятны, мягки и ласковы, словно волосы дочери. Он гладил их, пропуская между пальцами волосы-струи и что-то рассказывая девочке… Потом дочка сидела на его могучих коленях и просила рассказать сказку про деда Силогона, который был самый сильный. И Иван рассказывал, изображая деда: «…Шел я по дубинке, нес дорогу на плечах. Зашел в лес, гляжу, в дупле скворцы жареные пищат! Ну, думаю, наемся! Полез в дупло, наелся, а оттуда никак не вылезу… Сбегал я домой за топором, прорубил дыру пошире и вылез…»
Хохочет Аринка, заливается, хлопает в ладошки, просит еще рассказать… «Жил старик с мужем, — начинает Иван. — У них было много детей, а третий был глупый дурак. Задумал он строить костяной дворец. Собирал по дворам кости, много набрал и положил их в пруд мочить…»
Замолчал Иван. Ждет.
«Ну, пап, построил он дворец?»
«Нет. Ждет, покуда кости вымокнут…»
«А долго ждать?» — слышит Иван голос.
— Сегодня ночью еще двое богу душу отдали. Пить просят — сил нет слушать! А пить при тифе нельзя. Я им тавотом губы смазываю. Вот и вся моя врачебная помощь.
Иван проснулся и узнал голос Родиона Ивановича Боброва, бывшего главврача санитарного поезда, разбомбленного под Дубравинском. «Значит, в отряде все-таки тиф», — думает Нефедов, не открывая глаз. Он услышал, как вошел Морин, начштаба отряда, бывший до войны начальником местного аэроклуба. Иван, отдавая должное энергии и изобретательности Морина, несколько недолюбливал его, услышав дважды, как он, театрально вздыхая, говорил: «…а летал я как художник!» Деталь, малость, но для Нефедова мелочей не существовало. Морин, в свою очередь, не жаловал Ивана, считая его еще «зеленым» для ответственной должности комиссара…
— Что будем делать? — спокойно спросил Морин у Гурова.
— Соберемся, послушаем, — ответил Гуров. — А там видно будет. Давай сюда Бычкова. Впрочем, погоди: выйдем вместе.
Бычко — Гуров упорно называл его «Бычков» — был в мирное время начальником милиции Дубравинска, соседнего со Снеженском городка. Сейчас он исполнял обязанности начальника разведки. Его люди составляли костяк отряда. Бычко был человеком хмурым, «не восторженным», как он говорил сам о себе; на вид медлительным и малоразговорчивым. В последнем он был сродни Ивану. В отряде Бычко обучал партизан владеть оружием, знакомил с неизвестными видами немецкого вооружения, практически весь арсенал был под его контролем. Связь с округой поддерживалась четко, и он в любой момент дня и ночи мог точно сказать, где и чем сейчас занимаются немецкие подразделения. Он был крайне озадачен, когда связные рассказали о том, что группа Нефедова попала в капкан, поставленный зондеркомандой…
— Выспался, Иван? — спросил Гуров, увидев, как Нефедов поднялся с топчана. — Вставай, поешь и… в ружье!
Так Гуров всегда говорил, когда был взволнован.
— Здорово, Нефедов, — сказал Морин. — Как же ты вляпался, дорогой? Не наследил ли?
— Ладно, ладно, Морин… Дай человеку проснуться, — миролюбиво сказал Гуров и подтолкнул Морина к выходу из землянки.
Дощатая дверь распахнулась, впустив сноп света и густой лесной дух, а на земляном пороге появилась Степанида, пожилая женщина, одетая в мужской пиджак.
— Вовремя ты, Степанида, — сказал Гуров. — Покорми комиссара.
— Здравствуй, Степанида, — впервые за несколько дней улыбнулся Нефедов.
— Здравствуй, коль не шутишь, — бодро ответила женщина. — С того свету вернулся?
— Выходит, так.
Степанида взяла из угла полынный веник и принялась плавными, округлыми движениями мести земляной пол.
— Ты, Иван, пойди умойся, а я щас поесть принесу… У нас нынче картошка в пиджаке. Рассыпчатая.
Нефедов нашел свое вафельное полотенце и пошел к Снежке, ручейком журчащей возле базы. Исток ее был в полутора километрах отсюда, а дальше речка ширилась, вбирая в себя воды всей округи. Иван думал о Степаниде, которая своим появлением что-то вернула ему, вдруг потерянное им в течение последних дней. Степаниду многие в отряде звали «мать». Она была стражем порядка и хозяйства в отряде, находила в себе душевные силы и теплоту, чтобы раздавать ее своим сыновьям-партизанам. Нет, Степанида была не из тех матерей, которые кудахчут над детьми, прячут их под юбку, как только почуют опасность… Настоящая материнская любовь сурова. До войны Степанида работала уборщицей в горкоме партии. Единственный сын ее Петр шоферил на горкомовской «эмке» и в первые же дни войны ушел на фронт. То ли за неимением другой одежды, а скорее всего в память о сыне Степанида не снимала с плеч сыновьего пиджака. Помогала ли она в готовке пищи, стирала ли, хлопотала ли в госпитале, бродила ли по лесу в поисках грибов и ягод или косила сено — всюду была в пиджаке сына, и без него ее невозможно было представить. Лишь уходя на связь в Снеженск или Дубравинск, она переодевалась в старую стеганку. Уходила всегда ночью, а приходила поздним вечером или ранним утром, так что в другой одежде, кроме штабистов да часовых, ее никто не видел.
Степанида знала в отряде всех и все, даже больше, чем ей следовало, такая уж у нее была «планида». В то же время она знала высокую цену слова, поэтому никогда не говорила лишнего, а когда говорила, то речи ее были весомыми, тяжелыми, точно мать сыра-земля. Иван был благодарен Степаниде за то, что она сразу не стала расспрашивать его о погибших партизанах, о том, как ему самому удалось вырваться из лап гитлеровцев…
Причесанный — опять же впервые за эти дни — Иван сидел за столом и своими железными ногтями, в которые на веки вечные въелась угольная пыль, сдобренная всякими паровозными смазками, чистил теплую крупную картошку. Две или три картофелины лопнули и крошились. «…Факт, Степанида мне покрупнее подложила», — подумал Иван, с удовольствием дуя на картошку. Потом он обмакнул ее в жестянку с крупной солью и, глотая слюну, ел, жмурясь на яркое оконце.
V
Черные смоляные глаза Морина открыто и дерзко смотрели на Нефедова. Они все знали, эти глаза, их нельзя было обмануть, и они, казалось, не верили ни единому слову Нефедова.
Бычко сидел внешне спокойный, уперев взгляд в дощатый, отскобленный добела стол. Он внимательно слушал, наклонив вперед свою большую, давно не стриженную голову.
Гуров что-то чертил на клочке бумаги огрызком карандаша, чертил по давней привычке аппаратного работника. За кончиком карандаша следил отрядный врач Родион Иванович. Он время от времени тер красные от недосыпания глаза… А Нефедов вспоминал все новые и новые подробности провалившейся операции. Он припомнил банку консервов, которая выпала из ватника Секача; карту, висевшую на стене в штабе, на которой был обведен район базирования их отряда. Несколько раз Иван пересказал «речь» эсэсовца перед расстрелом партизан. Потом Нефедов начал как бы рассуждать вслух. Он честно взвешивал все «за» и «против» своего благополучного возвращения, но в конце концов сказал, что ему трудно объективно разобраться во всем.
Иван замолчал, точно ответил заданный урок, поднял глаза на светлое оконце в скате землянки. Сноп солнечного света беспрепятственно падал на утоптанный земляной пол. Глаза у Ивана сделались совсем голубыми, ясными, лицо спокойным, и он мгновенно забыл все, о чем говорил. Но вот снова опустил глаза, посмотрел на сидящих за столом, и взгляд его сделался тяжелым, глаза — темными.
— Значит, пять дней сроку нам? — переспросил Морин и сам себе ответил: — Точнее, остается четыре дня. Как считаешь, Гуров, может быть, они нас просто хотят спугнуть, стронуть с места, а по дороге уничтожить? Или того проще: прогнать нас в другой район, чтобы мы на их «довольствии» не висели?