А как радовался он, когда видел оживший локомотив, сверкающий свежей краской; с кокетливой каемочкой на будке и на тендере, он бодро выходил из огромных ворот депо, раздувая белые усы паров и обдавая Ивана теплым и влажным туманом.
Когда паровоз мыли из брандспойта, Иван и впрямь начинал верить, что перед ним живое существо. К примеру, на слона был похож тяжелый, мощный ФД, которого все звали «Федя», а по-настоящему «Феликс Дзержинский». Самым красивым Иван считал Су, который возил пассажирские составы. У него были большие быстрые колеса на тонких «спицах», как у велосипеда, а вообще Су скорее походил на гончую собаку — такой же поджарый, стремительный…
Позже, когда Иван уже работал помощником машиниста, его долго не покидало детское восприятие паровозов. Об этом он рассказывал своей невесте, а потом — жене, Клаве, когда они, гуляя, обязательно оказывались на станции. Клава была из города и многого не знала о паровозах. Она с удивлением и восторгом слушала Ивана, когда он рассказывал о небольшом паровозике серии «Ку», прозванном «кукушкой», ежедневно возившем пригородные рабочие составчики. Они любовались стремительными скорыми поездами, впереди которых сверкал обтекаемыми формами мощный ИС — «Иосиф Сталин» — с большой никелированной звездой впереди, в которую был вделан прожектор. Клава охала от сказочной красоты локомотива, а Ивана охватывало облако гордости, он втайне повторял про себя, что придет время, он закончит паровозный техникум и будет водить такой вот локомотив-красавец.
Но не суждено было сбыться его мечте.
С Гуровым Иван подружился давно. Они жили недалеко друг от друга на одной-единственной поселковой улице, часто встречались. Гуров был старше Ивана, но разговаривал с пареньком как с ровней, и именно это привязало Ивана к сдержанному, молчаливому Гурову. Они часто ходили вместе на рыбалку, ранними туманными рассветами вытаскивали из Снежки вертлявых подлещиков, пойманных на распаренную пшеницу… Гуров, в то время уже покинувший паровоз, начал работать в горкоме партии. Это он надоумил Ивана сдать экзамены на помощника машиниста и поступить в техникум. Перед самой войной Иван вернулся из армии с тремя сержантскими треугольничками в петлицах, и вскоре Гуров рекомендовал его партийным секретарем узла. Уходя в партизанский отряд, Гуров взял с собой Нефедова.
VI
Морин распахнул дверь штабной землянки и решительно переступил порог. За столом сидели Гуров и Бобров.
— Виноват… — резко сказал Морин. Он подошел к столу, оперся на него руками и вопросительно взглянул на Гурова. — Где он?
— Кто он и что случилось? — на вопрос вопросом ответил Гуров.
— Где Нефедов?
— Что случилось, объясни! — повысил голос Гуров.
Морин молча отдал ему кусок бересты, где карандашом было нацарапано всего два слова: «Взяли ветеринара». Гуров, казалось, с трудом оторвал взгляд от записки и посмотрел на Морина:
— А при чем здесь Нефедов?
— Разве не ясно? — ледяным тоном спросил Морин.
Родион Иванович взял кусок бересты и принялся внимательно его разглядывать. Воспаленные глаза его вдруг заслезились. По небритой щеке спустилась вниз капля, так что Морин недоуменно уставился на врача.
— Ничего не понимаю, — пробормотал Бобров, рукавом гимнастерки вытирая глаза и щеку.
— Зато всему отряду ясно, — сказал Морин, повернувшись к Гурову. — Шумок идет. Надо объяснить бойцам, как погибли товарищи и как… остался жив Нефедов. Предлагаю срочно собрать штаб.
— Хорошо. Но прежде найдите Нефедова, — согласился Гуров, — ищите у родника.
…Иван открыл глаза и увидел, что солнце уже коснулось верхушек сосен. Минуту или две он следил за тем, как светило быстро опускается, и подумал, отчего это: днем солнце двигается незаметно, медленно, а к вечеру — быстро, за минуту может скрыться за горизонтом? Он поднялся и пошел в сторону базы, бережно обходя кружевные паруса папоротников, желтеющие листья ландыша, белые крепкие молоканки, которые еще сгодятся на солку. На подходе к базе Иван решил зайти послушать радио, если удастся — Москву. Ему вдруг жгуче захотелось услышать ровный и красивый голос диктора, хоть на секунду вернуться в мирное время, когда всего два слова вселяли в него энергию и уверенность. Да и не только в него… Вот и сейчас захотелось услышать: «Говорит Москва!» Ухом прикоснуться к Большой земле, узнать, что она существует, живет.
Нефедов раньше практиковал всеобщее прослушивание радио. Вечерами он собирал отряд и давал радисту команду включить динамик. Но теперь, когда сели батареи, о подключении даже обыкновенного репродуктора не могло быть и речи.
— Здравствуй, Холодцов, — поздоровался Нефедов с часовым у радиоземлянки.
— Здорово, комиссар! — глухо ответил часовой, пожилой человек, стоящий в обнимку с длиннющей трехлинейкой.
— Радист у себя? — спросил Нефедов.
— На месте, — откликнулся Холодцов. — Только пускать вас не велено, товарищ комиссар…
Нефедов почувствовал, как нервная струнка напряглась в груди, потом зазвенела, звук расплылся, туманя сознание.
Иван сдержанно спросил:
— Кто приказал?
— Морин, — последовал ответ. — И вообще, тебя давно ищут…
«Ищут»! И снова нервная струнка напряглась, зазвенела и стихла. Иван повернулся и пошел к штабной землянке. Не доходя десятка шагов, он услышал из-за кустов голоса Гурова и Морина.
— …Арестовать! Ты поостынь, Морин, поостынь, — напряженно звучал голос Гурова. — В таких делах надо семь раз отмерить!
— Пока мерить будешь, без головы останешься… Его три часа ищут, как в землю провалился! Сам понимаешь, Секач не мог знать о ветеринаре, а Нефедов знал.
— Ты бы потише…
— Я не понимаю тебя, Гуров, — уже тише заговорил Морин. — Ты теряешь бдительность. За это можно поплатиться. Ты думаешь, после войны с тебя не спросят за этих девятерых? И с меня спросят!
Иван вышел из-за кустов в тот момент, когда к спорящим подошел Бычко. Все трое молча уставились на Ивана, возникшего точно призрак из предвечернего сизого воздуха. Потом, как по команде, опустили глаза, и Гуров прервал молчание, пригласив всех в землянку. Вскоре туда пришел Родион Иванович и еще один член штаба — Самсонов, помощник Бычко, только что вернувшийся с бойцами с запасной базы, где они работали несколько дней.
— Штаб в сборе, — отчеканил Морин, голосом давая понять, что дело серьезное, не терпящее отлагательства.
Гуров кивнул.
— Мы собрались сегодня вторично, — начал Морин, поблескивая своими антрацитовыми глазами. — Вопрос тот же… Правда, с некоторыми добавлениями. Вкратце повторяю: группа, возглавляемая коммунистом Нефедовым, должна была проникнуть на вражеский склад боеприпасов, захватить взрывчатку и подорвать железнодорожный мост. Однако задание не было выполнено. Группа захвачена немцами. Целиком, без единого выстрела. Спустя два дня девятерых партизан расстреляли, а Нефедова отпустили, как говорится, целым и невредимым. В тот же день арестовывают ветеринара, о связи которого с нами знали лишь члены штаба… По возвращении Нефедова на базу поползли среди партизан слухи. Мне лично было задано несколько прямых вопросов: как погибли партизаны и как удалось вернуться Нефедову? Кроме того, немецкое командование передало через Нефедова ультиматум: наш отряд — если я правильно понял — или должен сложить оружие, или уйти из этих краев. Нам отведен срок пять суток, то есть теперь уже четверо суток. Прежде чем делать какие-нибудь выводы, думаю, надо все обсудить. Надеюсь, члены штаба понимают, что от их решения зависит не только судьба Нефедова, но и судьба отряда… Я правильно изложил, товарищ Гуров?
Гуров кивнул и взял у Самсонова дымящуюся «козью ножку», которая источала крепчайший махорочный дух. Он затянулся, так что и без того впалые его щеки вогнулись, обозначив бугристые скулы.
— Мне кажется, — продолжал Морин, — что из всех стоящих перед нами вопросов самый загадочный — арест ветеринара… Если предположить, что засада была случайной, а отпуск Нефедова — высокомерной бравадой нацистов, дескать, мы все равно победим, то арест нашего законспирированного человека — это уже пахнет предательством. На базе никто не знает о провале ветеринара, но и без этого обстановка накалена. Думаю, что командир должен объясниться с личным составом. У меня пока все. Кто хочет высказаться?