— Продай, слушай, продай! — кричал он полицейскому. — За мои деньги ты купишь десять собак, а моего Алабаша верни мне.
— Да что вы, в самом деле, — говорил совершенно растерявшийся полицейский. Он тщетно пытался уйти, но Камо цепко держал его за руку.
— Скажи хоть, где живешь, когда приеду назад, найду — озолочу, собаку только отдай.
Чтобы избавиться от полубезумного кинто, полицейский назвал первый попавшийся адрес.
— Обязательно зайду. Береги Алабаша! — кричал Камо, уже стоя на площадке отходящего вагона. На глазах у него все еще стояли слезы. А в тамбуре, несмотря на серьезность положения, корчился от приступа неудержимого хохота Гиго. Он хохотал так бурно и раскатисто, что в тамбур стали заглядывать пассажиры. При виде их у Гиго расширялись зрачки, и он смеялся еще сильнее, буквально захлебываясь от хохота. Лица пассажиров напоминали ему лицо одураченного полицейского. Гиго смеялся долго. Даже ночью из его купе вдруг неожиданно раздавались приглушенные вопли, на которые отзывался своим грохочущим хохотком и Камо. «Кавказский люди — очень веселый люди», — объяснял недовольным пассажирам тучный флегматичный проводник.
НЕОСУЩЕСТВЛЕННЫЙ ЗАМЫСЕЛ
В январе 1913 года Камо вновь арестовали. В ручных и ножных кандалах он был доставлен в метехскую тюрьму.
— Какой раз тебя уже арестовывают, бичо?[12] — спросил надзиратель.
— Извини, дорогой, не могу вспомнить, со счета сбился, — прикидываясь простачком, ответил Камо.
— Больше не собьешься. Это твой последний арест, — многозначительно сказал тюремщик.
— Все может быть, — равнодушно пожав плечами, отозвался Камо. — Возможно, последний, возможно, предпоследний.
— Последний, последний, — зло цедил сквозь зубы надзиратель.
Вдруг выражение лица Камо изменилось. Быстро оглянувшись по сторонам, он придвинулся к тюремщику.
— Слушай, — прошептал он, — ты Диогена знаешь?
— Диогена! Грека с Авчалки?[13] — сдерживая волнение, переспросил тот. — Знаю, знаю, говори, я ему передам…
— Так вот Диоген сказал, что надежда — это последнее, что умирает в человеке.
Тюремщик вытаращил глаза, а затем взорвался.
— Смейся, смейся, — кричал он, — скоро досмеешься! На виселице. Вот тогда и я посмеюсь…
Несмотря на ожидавший его смертный приговор, Камо спал сном праведника, был, как всегда, весел и бодр. С самого утра начинал рассказывать такие анекдоты, что смеялись даже узники из «коридора смерти». Однажды на шум пришел сам начальник тюрьмы. Вышел он со слезами на глазах, держась обеими руками за свой жирный колышущийся живот.
После обеда Камо пел деревенские песенки, подыгрывая себе на расческе, или же начинал придираться к тюремщику.
— Почему у него кандалы лучше, чем мои? — с притворным возмущением обращался он к надзирателю, показывая на арестанта из соседней камеры. — Что, он красивее меня?
Часами он сосредоточенно колдовал над своими кандалами, чистя их песком до ослепительного блеска. Тюремщики не знали, что и подумать.
«Издевается, — решил старший надзиратель. — Больше ничего ему не остается, знает, что скоро повесят».
Чтобы избавиться от постоянных насмешек, администрация перевела Камо в одиночку. Здесь арестант, разносивший по камерам обед, передал Камо записку от его товарища Котэ Цинцадзе. Тот предлагал организовать побег и просил срочного ответа.
«Со смертью я примирился, — ответил Камо. — Совершенно спокойно на моей могиле давно бы могла вырасти трава вышиной в три сажени. Нельзя же все время увиливать от смерти. Когда-нибудь да нужно умереть. Но все-таки попытка — не пытка. Может, еще раз посмеемся над врагами…»
Однако все произошло по-другому. В феврале 1913 года отмечалось 300-летие царствования дома Романовых. Смертный приговор Камо Тер-Петросянцу был заменен 20-летней каторгой. Товарищи радовались. Камо, напротив, был сильно раздосадован. Мысль о том, что он избежал смерти благодаря манифесту, выводила его из себя.
— Ничего, — говорил Камо товарищам. — Я отомщу им за это.
Камо разработал план, дерзкий и простой. Во время доставки его в харьковскую тюрьму товарищи должны были передать ему пирожки со снотворным и напильник. Остальную часть операции Камо брал на себя.
…До отхода поезда оставалось 20 минут. Вокзал усиленно охранялся. Власти боялись побега и приняли все возможные меры предосторожности. Вот появился Камо. Он шел к арестантскому вагону под конвоем, обритый, в сером халате каторжника. Конвоиры оттеснили публику, но сестре Камо Джаваир удалось пробиться к нему и передать сверток. В арестантском вагоне пакет был подвергнут тщательной проверке. Но ничего подозрительного в нем обнаружено не было. Пирожки, хлеб, зелень. «Бери», — великодушно сказал начальник охраны. И Камо взял.
Поезд тронулся. Даже сквозь стук колес из угла, где сидел узник, доносилось смачное чавканье. Камо ел с таким аппетитным похрустыванием, а пирожки издавали такой чудесный аромат, что все шестеро конвойных беспрерывно ерзали на скамейках и вскоре стали похожи на компанию изголодавшихся псов.
— Если не брезгуете арестантской пищей, то поешьте со мной. Может быть, больше мне ни с кем есть уже не придется, — жалостно попросил Камо.
— Не надо обижать человека, — поспешно сказал один из конвоиров старшему. Тот согласно кивнул.
Через час все шестеро крепко спали. Разломив каравай пополам, Камо вытащил маленькую английскую пилку. Еще через час Камо, перепилив кандалы на одной ноге, вышел в тамбур. Из соседнего тамбура на него с немым восхищением смотрел Бесо Геленидзе, старый товарищ Камо по боевой дружине. По заданию партии он ехал в качестве пассажира в соседнем вагоне. У него находились одежда, деньги и документы для Камо.
Операция приближалась к завершающему этапу. Камо сделал знак Бесо: «Все в порядке» и здесь же в тамбуре принялся за кандалы на другой ноге. Внезапно пилка разломилась. Другой у Камо не было.
…Камо долго смотрел на сломанную пилку. Чувство непоправимого несчастья сжимало сердце. Он стоял неподвижно, не в силах ни шевельнуться, ни заговорить. Все было кончено… Он поднял голову и встретился со взглядом друга. В глазах Бесо он прочел боль, отчаяние, растерянность… И именно это помогло Камо взять вновь себя в руки. Пока человек жив, еще ничего не потеряно…
Он заставил себя улыбнуться и махнул рукой Бесо: «Уходи!» Тот медлил, и он решительно повторил приказ: поезд приближался к станции — нужно было спешить.
…Когда жандармский ротмистр вошел в арестантский вагон, глаза у него полезли от изумления и испуга на лоб. На скамейке сидел арестант и пел армянскую колыбельную песню. У его ног, побросав винтовки, сладко храпели конвоиры.
Камо вновь был самим собой.
— Тише, пожалуйста, тише, дорогой, — вежливо сказал он опешившему ротмистру. — Люди устали, не надо будить…
…Камо освободила Февральская революция. Как раз тогда, когда он чуть было не осуществил свой очередной побег. «Не везет мне последнее время, — с досадой говорил он друзьям. — То Романовы освобождают, то Керенский, как будто их кто-то просит, как будто я уже сам себя освободить не могу».
«…А ОН, МЯТЕЖНЫЙ…»
Корабль подходил к Константинополю. Все отчетливее вырисовывались голубые минареты, все громче шумел порт… Камо в элегантном костюме спустился по трапу первым. Его уже ждал связной. Они быстро оформили документы и наняли амбалов[14] для переноски багажа — десяти больших, крепко сбитых ящиков.
— Кажется, все в порядке, — сказал связной.
Камо не успел ответить: к ним подходил таможенник.
Дело принимало скверный оборот. Турок настаивал на досмотре, требовал показать содержимое ящиков.
— Какой досмотр?! — яростно жестикулируя, кричал Камо по-турецки. — Я транзитный пассажир. Это нарушение международного права.
Но на таможенника это не производило никакого впечатления. Он флегматично сопел, хитро поблескивали его заплывшие жиром глаза.