А мимо Йордана проходили войска, которым он отныне будет служить верой и правдой, пока они не одолеют неприятеля. Они должны его одолеть!
Настроение у Минчева было приподнятым. Его радовали и новые задания, и бодрые солдаты, двигавшиеся к Дунаю, и майское солнце, светившее щедро и во всю силу, и птички, заполонившие сады большого румынского села и певшие задорно, весело и голосисто.
«Дня три отдохну, как советовал полковник, и тоже подамся к Дунаю, — думал Минчев. — Переберусь на ту сторону — и к Балканам. Разве не подтвердят люди, что я купец? Про то знают не только болгары: сколько раз побывал я в городах и турецких селениях! Надо торопиться, Данчо, — сказал он себе, — дома тебя ждут большие дела!»
ГЛАВА ВТОРАЯ
Мулы, ослы и лошади неслись во весь дух, подгоняемые беспощадными ездоками: били их и палками, и кнутами, и массивными железными цепями, лишь бы мчались они быстро, только бы поскорей увезли от этого страшного места. Мужчины часто оглядывались, женщины не отрывали взгляда от покидаемой стороны; они крепко прижимали к груди детей и что-то произносили со стоном, разобрать можно было лишь некоторые слова: русские, гяуры, райа. В эти слова вкладывались и страх, и ненависть, и полное отчаяние. За некоторыми повозками тянулись быки и коровы, они не желали переходить на быстрый, сумасшедший бег и кончали жизнь самым печальным образом: хозяева зарубали упрямую скотину и оставляли смердить на дороге; пусть она в таком непотребном виде достается гяурам — болгарам и русским.
Если сказать по-честному, Йордан Минчев не обладал такой важной христианской добродетелью, как всепрощение. Он радовался, когда видел мечущихся, перепуганных и затравленных страхом турок. Ему было даже по душе, когда турецкие паши и чиновники пустили слух о кровожадной жестокости русских: де, они будут поголовно вырезать все турецкое население, не щадя женщин, стариков и детей. Турки верили этим слухам: если они чинили подобное над болгарами, то почему это же самое не проделают русские над турками? «На месте русских, — рассуждал сам с собой Минчев, — я не стал бы опровергать эти нелепые слухи. Зачем? Пусть себе бегут! Им давно бы надо бежать, они и так задержались у нас на пять столетий!»
Он стоял на пригорке, прикрытый густым и запыленным кустарником. Скрип немазаных арб, ржанье лошадей, понуканье ездовых, резкие удары палкой, посвистывание ременных кнутов, звон цепей, плач детей и стоны женщин, молящих аллаха о спасении правоверных сынов своих и наказании неверных гяуров, — все слилось в отчаянный глухой рокот. Йордан Минчев спокойно стоял на своем затененном возвышении и внутренне торжествовал, находя, что эти звуки совсем неплохи, они нисколько не хуже веселой или торжественной музыки. Жалковато было ребятишек, перепуганных внезапным отъездом и этим паническим бегом с руганью и стонами, но разве может сравниться их участь с тяжкой долей болгарских сверстников? Вопреки слухам им ничто не угрожает: болгары казнить не станут, а русские, если и догонят, не тронут их даже пальцем. Не то, что делали с болгарами ваши отцы, деды и прадеды по десятое колено!
«А вообще-то вы бегите, бегите и не оглядывайтесь! — возбужденно шепчет Минчев. — Судя по всему, вам уже не придется возвращаться на эти земли в роли злых и беспощадных ага-хозяев!»
Густые и длинные усы его пропылены так, что из черных стали пепельно-серыми, потеряла свой первоначальный цвет и выгоревшая, припудренная пылью красная феска. С тех пор как он стал выполнять роль соглядатая, Минчев непрерывно бродит по дорогам Болгарии; с турками он говорит по-турецки, с болгарами — на родном языке. Турки считают его своим и охотно выбалтывают то, что надо держать за зубами. Одним он пожалуется на свою горькую судьбу: бежал от преследования русских в Румынии, пришлось бросить свое выгодное торговое дело, оставить на разграбление гяурам богатые лавки и склады. Перед другими он прихвастнет, похвалится стадами овец у Казанлыка, торговлей в Габрове, Тырнове и других болгарских городах, «невзначай» блеснет золотыми полуимпериалами, которыми туго набит его кошелек: спасибо полковнику Артамонову! Ходил по городам и весям, прислушивался, приглядывался. Недели две назад послал верного человека с донесением о состоянии берега у Галаца и Систова, о войсках и башибузуках, об артиллерии, что прикрывает берега в этих местах, и о земляных работах, усиленно проводимых турками почти по всему Дунаю.
Он обрадовался, когда узнал о переправе русских у Галаца, и немного взгрустнул, услышав от турок, что русские не стали развивать успех и закрепляются на захваченных рубежах. Переправа у Систова была настолько неожиданной, что сначала он даже не поверил: по его убеждению, здесь не предполагалось форсирования реки. Но турки, бегущие из Систова и его окрестностей, подтвердили, что город взят огромными силами русских, что они переправили на этот берег чуть ли не сто тысяч отборного войска. Понятно, у страха глаза велики, но доля правды есть: от малых сил турки не обратились бы в такое паническое бегство!
А пять дней назад Йордан Минчев послал еще одного связного и с ним исчерпывающий доклад: сколько им выведано и подсчитано турецких сил в Никополе и Оряхове, Тырнове и Севлиеве, насколько хороши дороги для артиллерии и обоза, где находятся турецкие склады со снарядами и запасают ли они зимнюю одежду. Сообщил он и о том, что болгары очень ждут русскую армию, что они готовы прокормить любое количество солдат и офицеров, кавалерийских и обозных лошадей.
Отправил связного — и тут же возникли новые задачи, которые нужно решить в ближайшие дни. Надо найти людей, хорошо знающих Балканы, согласных провести по ним русскую армию так, чтобы она свалилась на турок, как снегу в летнюю пору. Хорошо бы оставить все последние сведения у надежного человека, который и встретит русских, а самому отправиться на Шипку и вершину Святого Николая, чтобы разузнать, что за силы охраняют эти высоченные горы и будет ли способна армия сбить их с ходу или ей надо готовиться к ожесточенным и кровопролитным боям.
«Пойду-ка я к дяде Димитру, — решил он. — Дядя Димитр редко отлучается из Тырнова, и я наверняка застану его дома. Человек он честный, надежный, не откажет он в помощи».
Минчев спустился с высотки и зашагал по пыльной обочине. Теперь он был рядом с турками и потому нагнал на лицо унылое, совершенно убитое настроение. Думал, о чем-то спросят. Что ж, как и прежде, он расскажет о брошенных дорогих товарах, зло поругает гяуров-русских и мерзких болгар, колокольным звоном, цветами и криками восторга встретивших русские войска в Систове. Но турки ни о чем не расспрашивали, они видели перед собой лишь долгую и пыльную дорогу да уставших ослов и лошадей.
Так, с убегающим турецким обозом Йордан добрался до Тырнова. Старого Димитра он застал дома. Старик лежал на полу, подстелив под себя чергу, мягкий, изрядно потертый ковер. Седые усы его отвисли и показались жалкими, глаза потускнели и будто выцвели на ярком июньском солнце, щеки провалились, а беззубый рот что-то прошамкал в ответ на его приветствие. Давно не видел Минчев старика, но постарел он явно на большее число лет, чем те, которые отделяли его от их последней встречи.
— Болею, — сказал он. — Вот уже три месяца, как болею. А ты кто будешь?
— Йордан Минчев. Разве ты меня не узнал?
— А, Данчо! — оживился старик. — Богатым будешь: не узнал я тебя сразу.
— А что приболел-то, дядя Димитр? — спросил Минчев. — Сердце сдало или простудился?