Он стал припоминать, как выглядит эта небольшая комната, в которой собрались мужчины. Он туда входил с Драгиным покурить перед тем, как сесть за стол. Комната почти квадратная. Обстановка: обитый мягким плюшем диван, круглый инкрустированный полированный стол, полумягкие кресла, книжный шкаф. Ему представились полки, уставленные книгами в дорогих переплетах, на корешках золотое тиснение: Мопассан, Дюма, Стендаль, Чехов, Бунин, Лев Толстой, Лермонтов... И Буробин, когда Софья кончила играть, завел разговор о книгах.
— Так вы любите читать? — восторженно воскликнула Вероника.
— Разумеется, — сказал он.
— А что вы больше любите — поэзию или прозу?
— Поэзию.
— А кого из поэтов предпочитаете?..
— Лермонтова.
— Тогда, может быть, вы что-нибудь нам прочитаете?
Буробин сделал вид, что этот вопрос его несколько смутил.
— Вы знаете, после ранения и контузии у меня что-то с памятью не совсем в порядке... подзабыл.
Девушки сочувственно посмотрели на него.
— Но если у вас есть сочинения Лермонтова, я вам прочту. Когда-то в гимназии у меня что-то получалось... в общем, товарищам нравилось.
— У нас есть Лермонтов, я сейчас вам принесу, — обрадовалась Вероника и встала.
— Разрешите, я с вами, попробую сам выбрать, — поспешил Буробин.
Недовольно и настороженно встретили мужчины появление молодых людей. Новгородов даже привстал из-за стола. Взгляд у него был такой, словно его врасплох застали за каким-то интимным занятием. В комнате было накурено, карт не видно. Зато возле Лаврентия Петровича, который, когда они вошли, что-то оживленно говорил (Буробин разобрал всего несколько слов: «...восстание... ситуация.... время...»), лежал листок бумаги. На нем были нарисованы какие-то квадраты, кружочки, они были соединены между собой линиями, имелись надписи...
— Вероника, ты что? — озабоченно спросил Новгородов. И, не дожидаясь ответа, добавил: — Ты же задохнешься здесь, милочка!
Вероника смутилась.
— Папочка, извини, пожалуйста, мы сейчас возьмем только книгу — Николай Николаевич изъявил желание нам почитать Лермонтова.
Буробин не торопясь стал рыться в книжном шкафу.
«Что это у Лаврентия Петровича, план?..»
Мужчины сидели словно загипнотизированные.
Как быть, думал Буробин. Оставаться в этой комнате долго было рискованно, но уж очень хотелось ему рассмотреть этот листок... Он нашел томик, в котором был «Демон», и уже собирался уходить, как услышал голос Душечкина:
— Николай Николаевич, тут у нас вопрос к тебе есть, ты не мог бы задержаться.
— Вопрос? — удивился Буробин. Он подошел к столу, взял папиросу, закурил...
Лаврентий Петрович перевернул листок. Но Буробин успел кое-что разглядеть. У него не было никакого сомнения в том, что на нем был нарисован какой-то план. В центре листа в квадрате было написано «Москва», несколько ниже в кружочке — «Кунцево».
Новгородов подождал, пока выйдет дочь, прикрыл за ней дверь.
— Так что же это получается, Николай Николаевич, — услышал за собой Буробин чей-то голос. Оглянулся. Около него стоял Слепов. Вид у него был воинственный, злой. — Мы ясно договорились, что мне дадут два вагона, а дали... две платформы. Это что, шутка?
Буробин чуть было не рассмеялся. Когда он возвратился из Смоленска и рассказал о просьбе Слепова Мартынову, начальник предложил дать ему вместо вагонов платформы. Его поддержал Резцов.
— Степан Петрович, — спокойно сказал Буробин, — я считаю, что мои коллеги поступили правильно. Как мне стало известно, в Смоленске сейчас формируется для столицы состав с продовольствием. И, естественно, не будем же мы грузить продукты на платформы.
— А почему бы под них и не выделить платформы, это даже будет очень кстати... — вставил Ракитин. Его реплика была похожа на коварный выстрел.
— Так это же преступление, везти продукты на платформах. Да меня за это...
Ракитин не дал ему договорить. Все так же спокойно сказал:
— Ничего вам не будет, Николай Николаевич, у вас есть заслуги перед Советской властью, ранение тому доказательство. А вагоны Степану Петровичу вы все равно дадите. Так надо, иначе...
— Это что, угроза? Если так, то глупо, я же только что с фронта...
Буробин видел, чего стоило Ракитину сдержаться.
— Стараюсь вам объяснить, — сказал он совсем тихо, — что со мной не стоит ссориться. Во-первых, у меня житейского опыта побольше, а во-вторых... мы теперь с вами одной веревочкой связаны...
— Так веревочка что, ее и перерезать можно...
— Ошибаетесь, молодой человек, эта веревка — преступление. Деньги, которые вы нам дали, — это взятка. А перед революционным законом одинаково отвечают и тот, кто дает, и тот, кто берет...
— Я же для дороги старался, — сказал Буробин.
— ЧК не делает скидок никому...
Буробин, будто сознавая западню, в которую попал, не скрывая раздражения, глянул на Душечкина.
— Так вот вы какой, оказывается, добренький?! «Николай, Коленька, друг, я для тебя стараюсь, я коммерсант... Топоры, пилы...» Теперь я вижу, какой вы коммерсант, Янус вы двуликий, ничтожество. Я же еще молодой, мне жить хочется.
Душечкин, не выдержав уничтожающего взгляда, брезгливо сморщился, отвернулся.
Новгородов беспокойно забарабанил пальцами по столу. Лаврентий Петрович почему-то встал около окна, Драгин — у двери.
Дело приобретало серьезный оборот.
«Может, хватит мне играть, а подать сигнал своим товарищам и враз покончить со всей этой нечистью?» Буробину было известно, что Мартынов, узнав о приглашении Новгородова, с целью предупреждения возможных эксцессов послал к его особняку группу чекистов, которая засела в подвале соседнего дома. Буробину достаточно схватить пепельницу со стола и швырнуть ее в окно, и ни один из присутствующих не уйдет отсюда... Но благоразумие удержало его от этого шага. Еще не время прибегать к подобной крайности.
Буробин сделал вид, что последние слова Ракитина поставили его в тупик.
— Так что же мне делать? — сказал он, будто смирившись со своим положением.
— Это уже другой разговор. — Ракитин вздохнул. — Вам следует добыть вагоны. Степан Петрович погрузит свое сырье, и вы эти вагоны присоедините к составу с продовольствием. Для нас просто счастливый случай, что Москва ждет состав. Ему будет дана зеленая улица.
— Когда я должен буду это сделать?
— Чем скорее, тем лучше. — И, уже обращаясь к Слепову, спросил: — Когда ближайший поезд отправляется в Смоленск?
— Завтра в шесть утра.
— Вот и отлично. Николай Николаевич, будьте добры, пристройте Степана Петровича у своего дяди. Завтра поедете вместе с ним. И прошу вас его приказания добросовестно выполнять...
— Что ж, — обреченно проговорил Буробин, — надо так надо.
До дяди шли молча. Буробин впереди, метрах в десяти от него — Слепов. Кругом было тихо. Москва уже спала. Положение Буробина было тяжелое. Надо было сообщить в ЧК о своем непредвиденном отъезде, но как это сделаешь, когда за тобой как тень идет Слепов.
Переходя улицу, Буробин осторожно, будто проверяя, нет ли движения транспорта, оглянулся. Он надеялся, что чекисты его провожают. Улица как вымерла. Больше он не оглядывался, боясь напугать Слепова. Дверь им открыл сам дядя.
— Вы уж простите меня, Иван Викторович, — проговорил Буробин и подмигнул дяде, — но я не один. Мы переночуем и уйдем.
Слепов вошел в комнату. Огляделся. Подвигал носом. Поморщился.
Комната напоминала незагруженный пульмановский вагон. Две кровати — одна деревянная просторная самодельная, на которой, прижавшись друг к другу, спали четверо мальчишек, накрытых большим куском старого шинельного сукна, другая — железная двухспальная, на ней лежала жена дяди. Стол, две скамейки да большой кованый сундук — вся обстановка. Около двери лежали доски для пола, который еще не был до конца перестелен. Густо пахло сыростью.