Коротыш присвистнул, и тотчас же к свече, поставленной на опрокинутое ведро, слетелась вся шайка. Я исподлобья взглянул на них: один грязней и страшней другого. Сердце мое похолодело.
Коротыш взглянул на меня воспаленными красными глазами.
— Выкладывай монеты, — произнес он сквозь зубы, — и не вздумай ничего утаивать! Найду грош — оторву ухо, найду другой — оторву второе.
— А потом — нос! — добавил ухмыляющийся детина. Тот, что загораживал выход.
Коротыш взял меня за грудки.
— Глухой ты, что ли? — крикнул он свирепо. — Или не понимаешь по-нашему?
— Понимаю по-вашему, — сказал я, стараясь заслонить собой сестренку. — Но еще лучше я понимаю по-своему. У нас не отнимают у людей заработанные ими деньги.
— Зато у нас только этим и занимаются! — возразил детина.
Все завизжали, довольные его остроумием.
— Погодите! — вдруг крикнул коротыш. — Тихо!
Все умолкли. Парень этот, видно, был здесь атаманом.
— Есть у тебя деньги или нет? — спросил он, притянув меня к себе и дыша в лицо.
— Есть, — сказал я. — Одна монета. Я таскал покупки с базара и заработал ее.
— Отдашь? — спросил атаман.
— Нет! — ответил я твердо.
Он взял свечу и поднес к самому моему подбородку. Я почувствовал злой укус огня, но не отдернул голову,
— А ты мне нравишься, — сказал атаман и опустил свечу. — Откуда явился? Из какого такого справедливого края, где люди не обижают друг друга?
— С советской стороны, — сказал я.
Впервые в жизни произнес я это с такой гордостью, что в душе зазвенело. Теперь я умер бы, но не отступил: пусть меня жгут огнем, пусть режут на части!
Атаман неожиданно сник, опустив плечи.
— Садитесь, — сказал он нам и оттолкнул ногой кого-то из беспризорников.
Я и Ширин уселись на сухую кошму.
— Давно вы оттуда? — спросил атаман совсем другим голосом. Он показал глазами на север.
Я ответил. Рассказывал, наверное, очень долго, и все эти отверженные, несчастные слушали меня не перебивая; в глазах у них вспыхивали огоньки надежды, когда я говорил о стране, которую мы по воле отца моего покинули.
— Да-а, — произнес атаман, когда я окончил свой рассказ. — Скольких людей погубило это хождение в Мекку!
— Он тоже оттуда, с вашей стороны, — шепнул бродяга, который сидел рядом со мной.
Теперь они все смотрели на меня и на Ширин едва ли не с благодарностью. Достали откуда-то лепешку, пропитанную бараньим салом, касу с молоком и подали нам, как гостям. Совесть шевельнулась во мне: я ведь утаил, что не только стремление поклониться святым местам заставило моего отца покинуть Родину. Я-то знал, уже был уверен, что он бежал от суда, от наказания за то, что натворил против Советов. Не все было мне тогда известно, но я вдруг и себя ощутил соучастником преступлений отца и горько пожалел о том, почему не раздумывая всегда выполнял его волю. Что-то страшное стояло за событиями тех дней, которые мы прожили вблизи от родного аула, в степной молельне!
Мысли эти жгли меня в то время, как я жевал лепешку, поданную мне теми, кто был, наверное, еще несчастнее меня.
Проснулся я на рассвете. Вокруг спали бродяги. Каждый свернулся под своими лохмотьями в клубок. Никто не услышал, как мы с Ширин поднялись и вышли.
На базаре я разменял свою монету, мы наелись горячих беляшей и, захватив с собой полдюжины пирожков с мясом, отправились навестить отца. Я знал: в субботу в тюрьме принимают передачи
Мы шли долго, хотя дорогу я теперь знал. Солнце стояло уже высоко, когда мы приблизились к глиняной ограде и заняли очередь среди таких же несчастных, как мы. Человек с темным лицом и большим животом молча взял у нас пирожки и, вернувшись, отдал нам белый платок, которым отец повязывал голову.
— Выстирать просит, — сказал он и отвернулся, показывая этим, что дальнейшие расспросы бесполезны.
Ширин побежала к водоему стирать платок. Мы подождали, пока он высохнет, и отдали платок пузатому солдату.
— Все! — строго произнес он. — Идите.
Мы ушли. И решили на этот раз, пока светло, найти ночлег. Несколько монет у меня оставалось. Я купил впрок две кукурузные лепешки и бутылку молока, и мы с сестренкой отправились на окраину города. Там, решил я, найти пристанище легче.
Позади большого дома увидел я во дворе небольшое строеньице с открытой дверью. Вот где бы устроиться! На крыльце показался усатый, горбоносый человек.
— Чего надо? — спросил он грубо.
Я растерялся, услышав неприветливый голос.
— Вам не нужен в работники такой вот парень, как я? Мне лишь бы на пропитание... А трудиться буду честно. Вот увидите! — заверил я как мог искренне.
Человек потянулся, зевнул. И вдруг уставился на Ширин выпуклыми карими глазами.
— Мне ты нужен, как чирей на одном месте, — произнес он медленно. — А вот сестренку твою я, пожалуй, взял бы. Продай, сразу станешь богат, как байбача[12].
Он лениво почесал волосатую грудь.
Я задрожал от негодования. «Погань! — мелькнуло в моем мозгу. — Как ты смеешь, не страшась людей, бога, говорить о таких гнусностях!»
Я ухватил за руку Ширин так, будто ее хотели отнять у меня, и почти побежал, волоча сестру за собой.
Негодяй громко хохотал за моей спиной.
— Жрать захочешь, самого себя продашь! — крикнул он мне вслед.
— Не дождешься! — ответил я и побежал быстрее.
Судьба в этот день все же смилостивилась над нами. Мы шли по тесной, грязной улице, похожей на многие, которые уже остались позади. Облик бесстыжего толстяка все еще стоял перед моими глазами, а мерзкие слова негодяя звучали в ушах. Поэтому, а может, и потому, что голос, который позвал меня, был слишком слаб, я откликнулся не сразу.
— Милый юноша! Принеси мне воды. Вот кувшин, — послышалось вновь из низкой лачужки, похожей на могилу.
Я заглянул внутрь лачуги и с трудом разглядел старую женщину. Высохшая, похожая на камышинку рука протягивала мне глиняный сосуд с отбитым краем. Лицо старухи было страшно: подбородок почти касался носа. Я даже вздрогнул, но старуха повторила умоляюще:
— Принеси мне воды, сынок.
Костлявым пальцем она указала на колодец, который находился шагах в ста от лачуги. Я быстро исполнил ее просьбу.
— Большое спасибо! Доброго здоровья и счастливой жизни вам, дети! — хриплым голосом поблагодарила нас старуха.
Мы не уходили. Я не мог обратиться с просьбой о ночлеге к этой женщине, такой страшной, что Ширин, не решаясь взглянуть на нее, пряталась у меня за спиной. Старуха сама нарушила молчание:
— Ты, кажется, не с нашей улицы, мальчик, — сказала она. — Что занесло тебя к нам?
— Нужда, — ответил я искренне. — Мы ищем ночлег. Да и работа мне нужна. Бродим, бродим — и все напрасно.
Старая женщина замотала головой, губы ее искривились и отвисли, обнажив беззубые десны.
— Я тоже несчастна, дети, — сказала она. — Третьего дня ноги мои отказали мне. Теперь я воды принести и то не могу. Просила весь день уличных озорников; сделайте доброе дело для старушки, аллах вас вознаградит. А они хохочут в ответ, дразнятся. Ты вот первый, сынок, откликнулся. Добрая душа у тебя. — Она пошамкала беззубым ртом и продолжила: — Может, останетесь, детки, у меня? Домик неказист, но зато сух, а горсть бобов и пиала чаю всегда найдутся. Будете мне помогать. Так и заживем, бог даст, вместе.
Мы вошли в низкую дверь согнувшись. Внутри дом оказался не таким уж маленьким. Кроме первой комнаты, в которой сидела, придвинувшись к окошку, хозяйка, назвавшаяся Сора-ханум, была еще и другая. Там на пол были постелены старенькие одеяла, на них брошены подушки.
«Боже! — мелькнуло в моей голове. — Какое счастье! У нас есть крыша над головой, есть постель!»
— Вот здесь и располагайтесь, детки, — старуха указала на вторую комнатку. — А пока, доченька, найди во дворе самовар, вытряхни золу, налей воды. Щепки и спички рядом. А ты, сынок, наруби дров, разведи огонь в очаге и поставь на него казан. Подогреем ужин, чаю попьем да и спать ляжем, возблагодарив аллаха.