— Я знаю...
— И вообще — по дружбе тебе скажу — смелее работай, побольше творчества, импровизации. Я бы даже сказал, предвидения. Самое лучшее, когда ты на месте преступления оказываешься раньше, чем оно совершается. Ведь если мы будем работать только по схеме: «совершил — поймали — доказали — наказали», — нам век с преступностью бороться. И без никакого результата.
— Знаю. Главное — не наказать, а чтобы наказывать не за что было.
«Данных о том, что беглый Агарышев может скрываться на моем участке, — размышлял Андрей по дороге домой, — вроде нет, но и полностью исключать такую возможность нельзя. А если все-таки предположить?.. Тогда ему надо иметь где-то убежище. Где? У кого-нибудь в доме, в сарае? Нереально. Сразу бы заметили, и слухи бы пошли. Пока же ничего на этот счет нет. Значит, не в селе. В лесу? Тоже маловероятно. Наверняка бы на него уже натолкнулись. В любом случае Агарышев должен быть непременно связан с кем-нибудь из местных, кто взял бы на себя заботу о нем, хотя бы о его пропитании. Кто?»
Андрей перебирал в уме самых ненадежных своих односельчан, искал возможного помощника Агарышева, пока не остановился на Генке Шпингалете.
Кличку свою дурацкую Генка издалека привез. Видно, как окрестили его там, за проволокой, так она и здесь каким-то чудом проявилась. Был он собой мелкий, но жилистый, на вид — шпана шпаной. Срисовал с кого-то себе облик, а может, в кино подсмотрел: липкая челочка до глаз, сапоги гармошкой, кепочка в обтяжку и зуб золотой. А главное: чуть что не по нем — визжал, матерился и за нож хватался, который заправски в сапоге носил.
С участковым-то они старые и непримиримые враги были. Это ведь Андрей (он только что из армии пришел) Генку тогда задержал и в милицию доставил. И в суде свидетелем выступал.
Освободили Шпингалета сравнительно недавно, но отбытое наказание, судя по всему, ничуть ему ума не прибавило: так все и ходил по краешку, пока в конце прошлого лета опять под следствием не оказался: участковый его в лесу застал — Генка, мотая головой, сдувая с лица комаров, сноровисто, воровато свежевал медвежью тушу. Левая рука его, голая по локоть, в ошметках красного мяса, в клочьях мокрой шерсти, задирала, оттягивала взрезанный край шкуры; в правой — окровавленной — безошибочно, точно сверкал тусклым лезвием длинный нож.
— Здорово, браконьер, — негромко сказал участковый. — С полем тебя.
Тот вздрогнул, выронил нож, мокрая красная лапа метнулась было к ружью, но Андрей успел отбросить его носком сапога.
Генка был в растерянности недолго, нахальства ему не занимать.
— Он сам на меня бросился. Необходимая оборона была, — ухмыльнулся браконьер.
— И ты на этот случай в лес с ружьем пошел, а в стволы «жаканы» забил, — добавил Андрей.
— Ага, он мне давно грозился. Ладно, шеф, давай по совести: мясо пополам, а шкура вся тебе. Галке на свадьбу подарок сделаешь, — Генка поглубже натянул кепочку и снова нагнулся над тушей. — И разойдемся друзьями.
— Что ты, как можно мне с таким человеком дружить? — усмехнулся Андрей. — Загоржусь тогда совсем.
Шпингалет поднял голову, посмотрел кругом, потом снова в глаза милиционеру.
— Жить не хочешь? Мы одни здесь...
— Что? — так спокойно и вежливо, будто действительно не понимая, переспросил Андрей, что Генка сразу понял: не напугать ему участкового, не уговорить его и не совладать с ним.
— Ладно. — Он скрипнул зубами и грязно выругался. — Сейчас твоя сила, но и я своего часа дождусь, за оба раза посчитаюсь. Ты жди, оглядывайся!
После суда (Генку оштрафовали сильно и ружье конфисковали) он не раз потом грозился, что околоточному (так он Андрея за спиной называл) все равно «пасть порвет». Андрею эти слова передали, и он, хотя особенно об этом не думал — не в первый раз ему грозили, но все-таки понимал: злопамятный, истеричный Генка долго ждать не будет и, как удобный случай выпадет, может на крайность пойти...
Вполне возможно, что с Агарышевым он уже давно знаком был. Надо бы уточнить, где отбывал наказание Шпингалет, не имелось ли у них контактов раньше.
22 мая, пятница
В этот черный день только погода была хорошей, а все остальное уже с утра не задалось, не ладилось, как говорится, через пень колоду валилось. Андрей с каким-то непонятным нетерпением ждал, когда же вечер наконец придет, будто чувствовал, что эта пятница взаправду черной станет, большие неприятности сулит. Он все на часы суеверно поглядывал: время торопил. Казалось ему: дотянется день до вечера без происшествий, так все и обойдется — или совсем беды не будет, или она надолго в сторону уйдет.
Но не вышло, не получилось. Стукнул в дверь тяжелым кулаком Леший — Бугров и, не дожидаясь ответа, шагнул в дом...
Бугрова Лешим справедливо звали. По облику своему (бородища до пупка, брови седые, волосы чуть не до плеч, трудная хромота) и повадкам (из леса почти не вылезал, ночевать у костра предпочитал, людей сурово сторонился) он прямо леший был.
К браконьерам, невзирая на чины и личности, беспощадность проявлял завидную. Одному большому начальнику из области, отщелкивая цевье от дорогого новенького ружья, он в ответ на бешеные угрозы прямо сказал со спокойной уверенностью в своей правоте и силе: «Это мой лес. Мне доверено соблюдать в нем все живое. И здесь, пока я сам жив, порядок будет. Никому — ни свату, ни брату, ни тебе, бессовестному, — не допущу его нарушить».
Лешего и свои боялись. Самые отпетые и отчаянные бегали от него, как мальчишки из чужого сада. Какой-то козелихинский парень даже, говорят, прятался от него на болоте, всю ночь просидел по горло в грязной жиже, лишь бы Лешему на глаза не попасть.
Но зла на него не держал никто — видно, хорошо понимали, в чем корень его беспощадности, и уважали за это.
Всегда угрюмо-спокойный, он был сейчас встревоженным, почти растерянным. Участковый, правда, не сразу это заметил.
— Как дела, Федор Михайлович? — приветливо поздоровался Андрей. Они часто помогали друг другу, бывали уже в переделках, испытали взаимную помощь и прониклись взаимным уважением. Если не любовью.
Бугров оперся на ружье, бросил на стул шапку — он и летом ее не снимал.
— Дела-то, говоришь? Было бы хорошо, кабы не было так худо. Собирайся, Сергеич. И дружинников возьми. Двоих. Не особо трепливых.
— Что случилось? — Андрей спросил, уже на подробности рассчитывая. Что случилось что-то серьезное, ясно было.
— Мертвого Веста нашла.
— Где?
— На Соловьиных болотах. В самой воде. Всплыл, она и учуяла. Правда, дух такой, что и собаки не надо. Любой насморк прошибет. С неделю, не меньше, пролежал.
— Мужчина?
— Мужик — по первому виду. Однако я особо не приглядывался, не трогал. А так не видать — лицо в воде. Пошли, что ли?
— А что тебя на болото занесло? — спросил Андрей, собираясь.
— Там, в самой глуби, еще при помещике сторожка была — крепкая такая. Я ее под зимовье приспособил, ночевал иногда, припас кой-какой держал. Место спокойное, кроме меня, кто туда доберется? Пути не сыскать. Сегодня, как шалаши для пионеров ладить закончил, дай, думаю, попроведаю. Вот и наткнулся. Совсем недалече от дороги.
Болота Соловьиными назывались вовсе не потому, что сидел в них когда-то Соловей-разбойник, хотя ему тут самое место было, а потому, что действительно свистели в них голосистые птахи свои щедрые песни. Собственно, соловьи звенели не в самом, конечно, болоте, а в овраге, который начинался сразу от дороги и шел в глубь леса, раздавался вширь, зарастал по-над водой зелеными травами, превращался в жидкую трясину.
Место это не любили, обходили стороной — считали нечистым. Неохотно говорили о нем, а уж бывать там только самым отважным доводилось.
Да и то сказать, каких только косточек — и черных и белых — не гнило здесь, в смрадной вечной глубине, какой только кровью — и голубой и алой — не разбавлялась черная болотная жижа.
Вот уж на нашей памяти, годов десять тому, Леший Бугров, который один осмеливался заходить на болота и знал их тайные тропки, подцепил концом ствола плавающий среди зеленой ряски новенький картуз. Кто его потерял — вовек не узнать. Как он туда попал, что и говорить — яснее ясного.