— Ты не согласна, что ли? — не выдержав, обиженно спросил Мотя.
— Что ты, как же я могу быть не согласна, если люблю тебя уже давно…
Помнишь, ты мне сказал, что мне идет красная косыночка… — прошептала Тася. — А потом мы вместе работали на субботнике… И ты сказал мне, что женщин надо беречь, они столько претерпели от эксплуататорского класса, а потом ты был на митинге в саду Парижской коммуны и незаметно так смотрел на меня… Я боролась, Мотенька, я долго боролась с собой, пока не сдалась, ибо это как болезнь, это неизлечимее, я готова умереть, я дала себе слово, что…
Тася запнулась, перевела дух, прижала ладони к щекам.
— Как я счастлива, Мотенька!..
Послышалось гудение автомобиля, Мотя вскочил, поднялась Тася, бросилась ему на шею.
— Береги себя, любимый мой!.. — жарко прошептала она.
— И ты тоже… — выдохнул он.
Мотя уже выбежал из дома, когда Тася догнала его и вручила сверток с едой.
Трясясь в кабине «форда», Мотя все думал о Тасе, и у него сжималось сердце. Он подумал о том, что может не вернуться, и Тася будет несчастлива. Мотя еще не знал, не чувствовал, что уже любит сам, он думал только о ней, и ему хотелось, чтобы она стала по-настоящему счастлива. Анфиса никогда бы не сказала ему таких слов, а значит, он сделал верный выбор. Только бы вернуться живым. В том, что бандиты появятся именно в Серовске, Мотя уже не сомневался
В Серовске, как и было условлено, Мотя поселился во флигеле вдовы паровозного машиниста Ольги Алексеевны Боровчук. В соседнем доме, по ориентировке Дружинина, должен был жить милиционер Тихон Машкевич, и Левушкин, вселяясь во флигель, заметил у соседней калитки крепкого мужчину лет сорока в соломенной шляпе, с загорелым лицом и пшеничными усами. Таким его Моте и обрисовали. Они обменялись приветственными взглядами, и Левушкину показалось, что во взгляде Машкевича проглянуло невольное уважение. Он, верно, думает, что прислали аса оперативной работы, а перед ним новичок, который в перестрелках даже не участвовал, усмехнулся Мотя. Но всё равно это польстило Левушкину, и он напустил на себя некоторую важную нахмуренность. «Надо бы усы отпустить, — подумал Мотя, глянув на себя в пожелтевшее от времени зеркало с черными крапинами, которое вдова ради серьезных гостей повесила в их комнате. — А то выгляжу как сосунок!»
Это определение вполне соответствовало истине, ибо на худом, чуть вытянутом Мотином лице одни глаза, несомненно, притягивали к себе внимание, потому как горели боевым огнем.
Ольге Алексеевне чуток перевалило за тридцать, и Мотина горящая натура отозвалась нежным звуком в её одиноком житье-бытье. Справная, чуть полноватая хозяюшка никак не могла свыкнуться со своим вдовьим положением, с той строгостью и степенностью, каковые, казалось, она непременно должна была приобрести. Прирожденная веселость и жадная тяга к ушедшей внезапно молодости не давали ей и минуты подумать о пристойностях и привычках, удобных в её положении.
— А не боитесь мужчин пускать? — расспрашивал её Мотя.
— А чего бояться? — весело отвечала Ольга Алексеевна. — Всё одной не скучно, да и потом за крепким мужчиной и спать надежнее, — улыбаясь, двусмысленно говорила она и первая же смеялась своей такой шутке, от которой Мотя чувствовал себя неловко.
— А вы надолго? — расспрашивала, в свою очередь, Ольга Алексеевна.
— Да поживем! — тоже напуская на себя веселость, отвечал Мотя. — Отчего у такой хозяюшки не пожить?..
Мотя уже входил в роль заправского ухажера, и ему казалось, что роль получается, и это ему нравилось.
— По мне, хоть всю жизнь живите! Хлопцы вы хорошие, глазастые, девки вон табуном побегут!..
— А мы на девок смотреть не будем, — со значением проговорил Мотя. — Мы люди простые, нам простые чувства нужны!
Левушкин где-то вычитал эти слова и теперь обрадовался, что сумел так ловко их ввернуть.
— Я повечерять вам собрала, — весело объявила Ольга Алексеевна. — Так что милости прошу!
Левушкин ожидал этого приглашения, ибо содержимое узелка Таисьи Федотовны они умяли на первой же остановке, а выбираться теперь за продуктами было поздновато, поэтому Мотя охотно согласился отведать вдовушкиного пирога. Павел от ужина отказался, сославшись на усталость, и Мотя пошел один.
Конечно, Левушкин ожидал доброго приема и надеялся сытно закусить, но то, что он увидел, привело его в изумление. Такого обильного стола он ещё в жизни своей не видывал. И телятина, и курятина, и каша гречневая, томленная с потрошками, пироги с капустой, с грибами, с черемухой, сало копченое, соленое, мозги, рыба, огурчики, помидорчики, лучок — от обилия яств у Моти зарябило в глазах, к тому же среди этого великолепия возвышался штоф мутноватой картофельной самогонки, и первый же стаканчик выбил из-под Мотиных ног всякую твердую почву. Мотя развалился на лавке, закинув ногу на ногу, и заговорил. Он говорил совсем не так, как говорил обычно с Тасей или Путятиным, он заговорил фасонисто, витиевато, представляя себя совсем другим человеком, не бойцом, а самым настоящим непролетарием Гришей Сивковым, к примеру.