— Н-да-с! Жизнь ваша, Ольга Лексевна, поразительна с точки зрения роскоши продукта натурального, что мы при нашей нелегкой городской жизни не всегда имеем удовольствие и лицезреть, как говорится, а уж вкушать, увы. Да, трамвай электрический, кино «СовОктябрь», радио и телефонная жизнь, масса людей — разве это может заменить нежнейший вкус сала или пирога с грибами? Безусловно, кое-кто и в большом городе это имеет, но я не успел ещё обзавестись подругой жизни и прочным семейственным бытом, поэтому мне всё это обилие продуктов, да ещё так приготовленных, кажется чудом в нашей нелегкой жизни. Но секрет здесь ещё в другом, другая бы женщина просто не смогла, но вы, вы, удивительнейшая Ольга Алексеевна, вы героиня домохозяйства!..
Мотя был в ударе. Ощутив пиршественное вдохновение, Левушкин без остатка растворился в его стихии и забыл обо всем на свете. Вдовушка пила и ела вместе с ним. Глаза у неё заблестели, она с большим волнением слушала Мотиву оду в честь натурального продукта, подразумевая и скрытый намек на глубокое, нарождающееся чувство к ней, восхищение её достоинствами и щедротами. И Мотя не сразу понял, что, напустив словесного тумана, он подошел к той жгучей черте, за которой его ждет мучительная расплата. Хмель ударил в голову, и Мотя обнял пышный стан Ольги Алексеевны. Она не сопротивлялась, лишь густо покраснела, да ещё сильнее заблестели её доверчивые и томные глаза. Мотя знал о женской любви понаслышке. Он слышал от многих, как это происходит, и теперь вел себя сообразно слышанному, предполагая, что в столь сложной и опасной обстановке ему даже необходимо выдать себя за совсем другого человека, о чём и намекал Дружинин. А непролетарий Сивков непременно должен вести себя грубо и распущенно. Однако едва Мотя прильнул к хозяйке и почувствовал, как робко сопротивляется Ольга Алексеевна, словно подавая знак к ещё более яростной огневой атаке, Мотя неожиданно отрезвел и взглянул на всё уже своими глазами.
— Я это… тут… конечно!.. — промычал он. И пока хозяйка приходила в себя от этого неожиданного Мотиного перерождения, Левушкина уже и след простыл.
Наутро, не успел Мотя продрать глаза, как появились Семенцов с Машкевичем. Николай Иванович Семенцов — огромный, под два метра, детина, с рыжими усами и такой же огненной шевелюрой, тотчас подошел к окну, закрыл обе створки и, придирчиво оглядев огород, задернул занавески.
Мотя недоуменно взглянул на Семенцова.
— Вам небось Дружинин наговорил черт-те что, будто бандиты сюда и не сунутся, а дело круто меняется, так что ввожу с этой минуты чрезвычайное положение!.. — прогудел Семенцов, строго оглядев прибывших.
Мотя с Павлом вмиг оделись, и Семенцов прояснил им обстановку. Получив ориентировку, он удвоил бдительность, хотя и понимал, что проделать путь из Уктуса в Серовск способен лишь сумасшедший. С другой стороны, у бандитов есть уверенность, что в Серовске милиция спит, а значит, взять банк можно будет без труда.
Два дня назад на базарчике, что расположен на площади напротив банка, появился мужчина лет сорока, разложил слесарный инструмент и стал торговать. Поторговав день, неизвестный явился и на второй, на этот раз с товаром неходовым — поделками из дерева: зайчата, белки, зверь покрупнее. Бабы ходили, дивились, но кто же деньги на это тратить отважится. Однако выручка, видимо, не тревожила торговца. Если кто даже интересовался товаром, то на вопросы о цене он отвечал односложно и неохотно. Семенцова это встревожило. Благо дом его тут же на площади, рядом с базарчиком, и, достав дедушкину подзорную трубу, Семенцов стал наблюдать за неизвестным и выведал такое, от чего тревога возросла ещё больше.
Во-первых, торговец внимательно наблюдал за банком. Во-вторых, он явно получал записки, которые ему передавали вместе с деньгами.
Мотя, выслушав Семенцова, похолодел. Одно дело мечтать и в мыслях крушить врагов, другое — когда они рядом и караулят каждый твой шаг.