Тернбул скоро открыл эти истины, исследуя гигантский механизм сумасшедшего дома. С тех пор, как его втолкнули в камеру, палату или келью, он немало пережил. Приступ гордости и даже радости сменился холодной пустотой. Потом проснулось любопытство, побудившее его все рассматривать; он многое обнаружил, причем больше всего его раздражали непонятный угол и какая-то железка, торчавшая из стены. Потом его обуяло безумие, которое описывать не мне, а тем, кто любит копаться в бездне человеческой души. Прошло и оно, оставив по себе злое раздражение. Когда он давно уже обрел ту безнадежную бодрость, которую обретает человек на необитаемом острове, ему были неприятны и стены, и пол, а главное — он яростно ненавидел непонятную железку.
Однако в безумии и в здравом уме, в отчаянии или спокойствии стоика, Тернбул не сомневался, что машина держит его так бездумно и крепко, как держало с рожденья безрадостное мирозданье его веры. Он знал, что наша цивилизация очень сильна, и выйти из сумасшедшего дома так же невозможно для него, как выйти из Солнечной системы. О Макиэне он вспоминал с доброй печалью, словно о драчливом друге детства, который давно умер. Пытаясь выразить свои мысли, он сам удивлялся тому, как они изменились; но писать было очень трудно еще и потому, что в кармане у него оказалось совсем немного бумаги, а на кафеле стен невозможно было что-нибудь нацарапать. Когда он это понял, над ним тяжкой волною навис ужас перед нашим научным методом, лишающим человека не только свободы, но и жалких радостей узилища. В старых, грязных тюрьмах можно было нацарапать на камне молитву или проклятие, но эти гигиенические стены не могли даже запечатлеть свидетельство. Прежде узник мог приручить мышь или хотя бы мокрицу, — но эти непроницаемые стены мыли каждый день. Так Джеймс Тернбул увидел впервые непобедимую жестокость мира, в котором он жил, и жестокость чего-то, чего он никак не мог назвать. Однако он не сомневался, что пятиугольник стен отделяет его от живых, подобно склепу, и он невообразимо удивился, увидев в одном из отверстий слабый свет. Он забыл о том, как плотно все подогнано в наших механизмах, и потому — как легко они ломаются. Тернбул сунул в дырку палец. Свет был слабый, падал сбоку, должно быть, из окна, находившегося повыше Изо всех сил вглядываясь в этот свет, плененный журналист с удивлением увидел, как другой палец, очень длинный, появился в трубе и поднял ее куда-то вверх. Свет исчез, но вместо него появилась часть лица и послышались какие-то звуки.
— Кто там? — спросил Тернбул, дрожа и от страха, и от радости.
И услышал привычный, приятный голос.
— Я говорю, через эту трубку не сразишься, а?
Тернбул долго молчал, и чувства его просто неудобно описывать. Потом он весело ответил:
— Лучше сперва поболтаем. Зачем убивать первого человека, которого я увидел за десять миллионов лет?
— Да, — сказал Эван, — тяжеловато бывало. Целый месяц я провел наедине с Богом.
Тернбул едва не сказал: «Ну, тогда вы не знаете, что такое одиночество», но ответил в прежнем стиле:
— Вот как? А с ним не скучно?
— Нет, — отвечал Макиэн, и голос его дрожал. — О, нет!
После долгого молчания он прибавил:
— Что вы там, у себя, ненавидите больше всего?
— Если я вам скажу, вы решите, что я спятил, — отвечал Тернбул.
— Значит, то же самое, что и я, — сказал Макиэн. — Железку.
— Как, и у вас она есть? — вскричал редактор.
— Была, — спокойно сказал Макиэн. — Я ее сломал.
— «С л о м а л», — медленно повторил Тернбул.
— Выдернул на второй день, — спокойно продолжал Эван. — Она такая... ненужная...
— Однако и сильный же вы! — сказал Тернбул.
— Будешь сильным, когда ты не в себе, — отвечал Макиэн. — Никак не могу понять, зачем она. Зато я обнаружил занятную штуку.
— Какую? — проговорил Тернбул.
— Я узнал, кто сидит в камере A, — сказал Макиэн.
Показать это он смог только через три недели, но и теперь узники вовсю использовали упомянутую выше особенность механизации. Тюремщиков здесь не было, другими словами, некого было подкупить, зато никто и не следил. Механизмы, моющие стены и доставляющие какао, были столь же беспомощны, сколь и безжалостны. Понемногу, трудясь с обеих сторон, герои наши расширили дыру настолько, что в нее уже мог пролезть тщедушный человек. Наконец Тернбул попал к Макиэну и сразу увидел еще одну дыру на месте ненавистной железки.
— Что там за ней? — спросил он.
— Другая палата, — ответил Эван.
— А где же в нее дверь? — удивился Тернбул. — Наши двери с другой стороны.