Я закрыл глаза. Нехитрая дипломатия эта прослеживалась в своей сути достаточно откровенно: мне надо было готовить трояк сверху, чтоб без обид. Шеф распалялся под мое соглашательское молчание.
— Ну если ты человек, ты отстегни? — проповедовал он с энтузиазмом. — А то сядет, через весь город тащишь его, да еще побыстрей попросит, а это — на гаишника нарвался, пятерочка! А приезжаешь — он те двадцать копеек... х-ха!
— Слушай, — спросил я. — Ты любишь деньги?
Водила аж захлебнулся множеством ответов, пришедших одновременно. Но ответил хорошо:
— Человек любит деньги, как металл — масло, — сказал он. — Спрашиваешь!
Я тихонечко задремал, переваривая его афоризм и подсчитывая, сколько у меня сейчас монет по карманам. Мишкины, потом Эдик за последний ремонт... Семьсот, точно. Или больше?
— ...рупь туда, рупь сюда, — жужжал водила. — А в конечном счете — сам понимаешь.
Я приоткрыл глаза. Пустой, залитый светом проспект, стремительно растущая перспектива его коридора, «зеленая улица», шелест шин. Вспомнил: когда-то я любил ездить по ночной Москве. Просто так. В пустоте улиц. Забываясь в каком-то полете...
— Ну где... тут? — спросил водила.
Я увидел свой дом. На счетчике было два рубля сорок копеек.
Я отсчитал точь-в-точь данную сумму. Я экспериментировал.
Скулы водилы отяжелели от ненависти. Флюс дернулся нервно.
— Вот, — сказал я. — И тридцать копеечек сверху. Нормально?
— Из-за трояка... я тебя... волок... — Голос его постепенно возвышался.
— Шеф, — сказал я ласково, доставая десятку. — На, и не волновайся. Бери. Ты мне отвратителен. Ты некрасиво работаешь. Ты даже не мелкий жулик. Потому что даже для мелкого жулика ты смешон.
Я распахнул дверцу, но выйти не смог — он ухватил меня за полу пальто.
— Ты постой-постой! — скороговорочкой, очумело глотнув слюну, молвил он. — Ну... стой! — В голосе его по-прежнему была злоба, но не та, что прежде, — какая-то уязвленная. — Вот, — сказал он, веером вынимая две трешки и рубль. — Семь. Так. Счас еще... — Он угрюмо отводил ногтем с кожаного пятачка кошелька-лягушки мелочь.
— Ладно, оскорбленная добродетель! — сказал я. — Бери, что дают, и пока!
Я хотел прибавить внезапно пришедшие на ум: мол, не смотри на жизнь через рубль, а то одни разводы увидишь, но это было бы, конечно, пошлое нравоученьице... Здесь по крайней мере.
Он взял свой червонец, на меня не глядел, как-то хмуро, с сомнением взял... Вообще он крупно призадумался. На ближайший час.
А я вылез.
Дома никого не было.
Владимир Крохин
За безобразный внешний вид и стертый протектор с «Жигуля» сняли номер. Пришлось взывать к Игорю, ехать вместе с ним в ГАИ и, дав там своему человечку слово, что отныне машина будет сверкать лаком и обуваться в новые покрышки, выручать номер обратно, дабы узакониться в смысле пребывания в транспортном потоке.
Когда, возвращаясь из ГАИ, проезжали мимо киностудии, я попросил остановиться. Механически попросил. Вылез, из проходной позвонил ассистенту режиссера — как, мол, дела и чем занимаемся? Услышал то, что и хотел услышать: в павильоне вот-вот заканчивается съемка, Марина здесь. Так.
Повесил трубку. В раздумье через стеклянную стену проходной обозрел улицу. Солнечный, ветреный день мая. Младенчески сморщенная листва на тополях и липах. Голые кустики, облепленные тугими кочанчиками почек. Скоро лето. Ну-с, заказать пропуск? Зачем? Недостаточно одной оплеухи? Оскорбительной, хлесткой и ясно давшей понять, что не нужен я этой женщине, более того — опасен ее спокойствию и будущему. А мгновения прошлой слабости она устыдилась и твердо его преодолела. Но все-таки я стоял в проходной, смотрел на снующих людей и ждал ее: пусть обменяемся кивками в равнодушном приветствии или попросту сделаем вид, что не заметили друг друга, или же поздороваемся как ни в чем не бывало, предложу подвезти...
С улицы донесся укоризненный гудок. Я обернулся в сторону машины, и в следующую секунду передо мной мелькнула она, Марина, замешкалась, как бы споткнулась...
— Я... так ждал тебя! — прорвалось у меня и страстно, и с горестью, и с заискиванием.
Улыбнулась. Принужденно и беззащитно. И вдруг, как в лихорадке, почудилось, что ничего не кончено, а только начинается, и счастье вот, рядом, ну же...
— Марина, — я коснулся тонких пальцев ее, — изгнать — твое право, но...