— Что случилось? — спрашивает Войцеховский. — Я занят.
— Не могу знать! — отвечает Барышев. — Приказано передать, что вам надо срочно явиться в штаб.
— Простите, — щелкает шпорами Войцеховский. — Я должен уйти. Мы продолжим нашу беседу в свободное от происшествий время. Идемте, Барышев!
Хлопает дверь. Куликов опускается в кресло.
— Ускользнул на этот раз гусар от прямого ответа. Ловок он и умен. Два года Войцеховский в Красной Армии и вроде бы вел себя хорошо. Может, ждал своего часа?
Я молчу, мне неприятен Войцеховский, но считать его преступником оснований нет. Допустим, он способствовал дуэли Яковлева и даже был секундантом. Может быть, умышленно не вскрыл на дознании причин самоубийства. Все это не больше чем дисциплинарные проступки. Чтобы избежать ответственности за них, нет смысла, став дезертиром, совершить тяжелое преступление. Или Куликов знает о Войцеховском больше, но пока не говорит мне?
— Новая загадка, — внезапно произносит Александр Лукич, — валенки у Барышева были сухие, ни одной капли нет на полу. Он пришел не со двора. Ну-ка, посмотри внимательно!
Да, странно. В валенках нельзя зайти в дом и не оставить мокрого следа: мелкие снежинки забивают все поры обуви, а затем быстро тают в помещении. А тут — ни одной капли на полу. Чепуха какая-то…
В дверь стучат. Показывается тетя Клава:
— Будем чай пить, друзья-товарищи?
— Конечно! — восклицаю я. — Приходите с Ниночкой!
— Сейчас, — отзывается тетя Клава. — Только форточку закройте. Я улицу обогревать не нанималась.
Куликов быстро подходит к окну, поднявшись на носки, захлопывает форточку и смотрит во двор. Я иду к окну. Что интересного заметил Александр Лукич? Во дворе темно, наискосок от нас светятся окна номеров другого крыла гостиницы. Куликов меня тихо спрашивает:
— Барышев живет в том крыле?
— Да, — отвечаю спокойно и вглядываюсь в Куликова. Я ведь знаю, что, когда он говорит так тихо, значит очень волнуется.
— Слышишь? Спроси, может, Барышев был в своем номере весь вечер? Мог ли он из своего окна видеть, как открывается наша форточка? Быстро.
Удивительно спокойна и рассудительна Нина: не надо повторять вопросы Куликова. Мы заходим в номер Барышева, и уже через пару минут докладываю Куликову:
— Барышев весь вечер был дома, и из его номера хорошо видно наше окно. Значит, по сигналу Войцеховского он организовал этот «вызов» в карбат. И ушел вместе со своим начальником.
— А ведь Барышев член партии… — задумчиво произносит Куликов. — Вот какие глубокие корни пустило гусарское воспитание в карбате. Неужели сбежал Войцеховский? Что же его так испугало? Сходи-ка в Чека, к Миронычу! — продолжает Александр Лукич. — Пусть перекроет вокзал на всякий случай. Если станет уезжать Войцеховский, надо задержать под любым предлогом. Как видно, дело не в одном Яковлеве…
Поздно вечером мы пьем чай с тетей Клавой и Ниночкой. Оказывается, тетя Клава вовсе не глуховата и не так уж стара. Она лет двадцать, если не больше, работает в гостинице, но впервые чаевничает в номере с постояльцами.
— Душевный ты человек, Лукич! — говорит она Куликову. — Меняй работу: трудно тебе с разной пакостью возиться.
Смеется Куликов, улыбается Ниночка. У всех хорошее настроение, и в номере становится уютней и светлее.
Ночью иду провожать домой Ниночку. Живет она невдалеке, в маленьком домике за покосившейся оградой. Ждет ли ее кто, прислушиваясь к мягкому скрипу шагов по снегу?
Высоко в небе большая луна. Запоздалые дымки из труб тянутся вверх: ветра нет. Городок укрылся белоснежной шубой и замер. Тишина.
Мы прощаемся на улице. Я сжимаю горячую руку Ниночки и молчу. Ведь хорошие слова нелегко найти.
Внезапно у горизонта вспыхивает кусочек неба. Вздрогнула Нина, подалась ко мне. Через пару секунд доносится глухой взрыв. Похоже, кто-то бросил там ручную гранату.
Ярко светит луна — зимняя сказка вокруг. Но еще нет покоя на сибирской земле.
9. ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕСНЫ
Всегда мне запоминаются страшные сны. Под утро я вижу конную атаку черных гусар. Они мчатся лавой по снежному насту прямо на меня. Надо подняться к пулемету, но нет сил оторваться от земли. Спасенья нет. Сверкают клинки. Хочу крикнуть, но парализовано горло. А копыта уже стучат рядом…
— Вставай, вставай, лежебока! — повторяет Куликов, постукивая ладонью по спинке кровати. — Утро-то какое хорошее!
Зажмуриваюсь и молчу. Выше нет удовольствия, чем поваляться утром в кровати. Неужели это мелкобуржуазная привычка? Вырос я в рабочей семье, но у меня в детстве всегда был свой угол, своя кровать. По утрам ласковые руки матери долго тормошили меня: вставать не хотелось. Война огненным смерчем охватила родную Беларусь. Не стало отца, а затем матери. Я очутился на просторах России в эшелонах беженцев. Начались скитания. Но поспать всегда находилось и время и место.