Но сада я не узнавал. Это был лунный сад. Казалось, на деревьях вместо обычных яблок и груш растут маленькие луны. Потом они созревают, становятся размером в арбуз и улетают в небо. Значит, луна родом из Туапсе. Кто бы мог подумать?
Семен, тот с гармошкой, остался возле калитки.
— Вы проходите. А мне Матвей велел доглядать за улицей.
Клавдия Ивановна опередила всех. У нее ключи.
Скрипнули, словно заканючили, доски. А шаги стали глуше — в прихожей половик. Пятно света плюхнулось перед крыльцом, будто кто выбросил охапку желтой соломы: гости, вытирайте ноги.
Застонал Сгорихата. Видать, не по силам ему подняться на ступеньки. Тут и проволочка вышла… Носилки мастерить или как половчее взять?
Обошлись без носилок. Взяли Миколу мы втроем — под колени, за пояс, я голову поддерживал — да и внесли в дом. Перво-наперво в ту самую комнату, где рояль.
На диван Миколу положили. Сами стоим, ждем…
Под потолком люстра хрусталем поблескивает. Рояль, аристократ чертов, в углу затаился, смотрит в нашу сторону исподлобья. А Сгорихата подмял под себя покрывало, тяжело дышит.
Где же Клавдия Ивановна? Чегой-то она своего доктора долго уговорить не может?
Ждем минуту, другую, третью… Напряжение, как перед атакой.
Наконец слышим шаги. Входит Клавдия Ивановна, за ней мужчина.
И тут я понял, что мы с Миколой в западне. И что не вырваться нам отсюда живыми ни при каком случае. Ибо западня расписана, как по буквам. Как по нотам…
Вслед за Клавдией Ивановной в комнату вошел капитан Димов. На нем тот же серый, в узкую полоску штатский костюм. Лицо бледное. И взгляд прежний, словно между нами туман. Взгляд профессионального контрразведчика Ничего не прочтешь, как в закрытой книге.
Тишина распирала комнату. Стены будто попятились назад, а потолок приподнялся на цыпочки. Фигура Димова переломилась, словно ложка, опущенная в стакан с чаем.
И я решил, что нужно стрелять. Если, конечно, возможно стрелять из револьвера, который мне всучили.
Я теперь уже никогда не вспомню, как выхватил из кармана револьвер, как вскинул его стволом на Димова. Я хотел начать с него, а потом пустить в расход Клавдию Ивановну. И остальных. Сколько успею…
Короткий щелчок курка…
Выстрела нет!
Вот почему Матвей поделился со мной оружием! На тебе, боже, что мне негоже.
Теперь пистолет смотрит на меня. Он появился в руке у Димова внезапно, точно карта у шулера.
Крышка!
Эх, Микола, Микола! Зря доверились нам в разведотделе 9-й армии. Подвели мы товарища Коваленко.
Только я так подумал… Вдруг, смотрю, Клавдия Ивановна за локоть Димова хвать! Руку ему вывернула. Но он, гад, успел выстрелить. И хрусталь посыпался с люстры, точно капли дождя.
Навалился на Димова Матвей. Свалил, скрутил.
А я трясусь. Видать, на нервной почве.
Матвей, отдышавшись, спрашивает:
— Как понять?
— Очень просто: из контрразведки он, гнида… Из деникинской. Вяжите его крепче..
Вяжут, подлеца. Значит, свои. Значит, товарищи!
Хрипит Димов. Пена, как у бешеного. Не рассчитывал влипнуть за здорово живешь. Не предполагал.
Тут и я в себя пришел. От шока избавился. Заткнули мы салфеткой пасть капитану. По рукам, по ногам связали.
— Попался, — говорю я. — А вы, братишки, сообщите партизанам, что у них в отряде есть агент этого гада, по кличке Петрович. И Серегу Сорокина пусть отпустят.
— Это потом, — говорит Клавдия Ивановна. — Врача искать нужно.
— Найдем врача, — говорю я. — Дай только Миколе про капитана расскажу. Не помрет Микола. Выживет!
9
И Сгорихата не помер…
8 апреля 1920 года ребята из 9-й армии вместе с отрядами партизан очистили Туапсе от белогвардейцев.
День стоял ясный. Приветливый. Небо было голубым и наивным, точно лишь утром народилось и увидело этот свет. Сады шумели совсем зеленые, и сирень цвела в полную силу.
Я нетвердо ступал по мягкой и теплой, как свежий хлеб, земле, потому что целых девять дней сидел в полутемной кочегарке один на один с капитаном Димовым. Недействующая баня, принадлежавшая покойному отцу Клавдии Ивановны, оказалась самым удобным и надежным местом, где можно было отсидеться до прихода наших.
Ночами Матвей приносил еду и приводил кого-нибудь из подпольщиков. И тогда я отдыхал до утра. Отдыхал спокойно.
На рассвете мой сменщик уходил. И я опять оставался с Димовым. Мы оба были грязные и заросшие, как черти. Димов чаще лежал, иногда сидел, прислонившись к сырой кирпичной кладке. Руки и ноги у него были связаны. Но кляп изо рта я вынул, предупредив, ни в коем случае не повышать голоса.
Вначале он шепотом грозил мне. Уверял, что его люди прочешут всю эту проклятую деревню — так он называл Туапсе. Найдут нас. И тогда он расчленит меня на части…
Три дня спустя капитан стал предлагать золото. Расхваливать французские вина и прелести парижских женщин…
Еще через двое суток он начал читать стихи…
Димов ничего не рассказывал о себе. А я не допытывался. Кому следует, допросят. Я только понял, что его поведением, рассуждениями, поступками верховодит прежде всего растерянность. И, думается, она парализовала капитана не в доме Клавдии Ивановны, когда у него выбили револьвер и скрутили веревками, а гораздо раньше. И он не верил своим начальникам, не верил агентам, которых разведка оставляла в покинутых белыми городах. И на всякий случай, подстраховываясь, готовил себе легальную квартиру в доме Клавдии Ивановны, легальную профессию врача — он, кажется, несколько лет учился медицине в Москве.
— Мы родились слишком поздно!
Димов повторял это часто как заклинание.
Когда мы услышали оханье орудий, тявканье винтовок и треск пулеметов, он спросил:
— Что вы со мной сделаете?
— Не знаю, — сказал я. — Честное слово, не знаю…
Товарищ Коваленко смотрел безрадостно. Возможно, у него ныла рука, потому что она по-прежнему висела на перевязи. И бинты были скрученные и припачканные пылью.
— Выдохся? — спросил он.
— За девять дней все прошло. Отдышался.
— А Микола?
— Крепок, как гвоздь. Врача ему мы, правда, не нашли. Но старушка знахарка выходила.
— Пойдешь на новое задание?
— Пойду. Только бестолково у меня получается. По-дурацки.
— Прямо уж так…
— В штыковую легче. Там ребята рядом. И командиры…
— Этим словам цены нет, Кравец. Но не ты говоришь их первый.
— Я так думаю.
— Понятно, — товарищ Коваленко достает из кармана папиросы. Привычно говорит: — Закурим.
Я щелкаю зажигалкой.
— Фантастика! — удивляется он.
— Подарок, — говорю я. И тут же думаю: нашел чем хвастать. Предлагаю: — Возьмите…
Он, любуясь, держит зажигалку на ладони. Возвращает.
— Тебе, Кравец, она нужнее… После заката солнца мы вновь перебросим тебя в тыл к белым. Пойдешь в паре с Клавдией Ивановной. Сначала осядете в Лазаревском, позднее станете пробираться на Сочи. Жду тебя в шесть вечера здесь, в разведотделе. А пока приведи себя в порядок. Помойся, побрейся. Смени одежду.
— Все понял, товарищ Коваленко. Один вопрос. Что там слышно о Сереге Сорокине? Смелый он парень и хороший друг.
Посуровел взгляд у Коваленко. И лицо стало мрачным. Мрачным, как небо в тучах.
— Нет больше Сереги Сорокина, — металл в голосе. — На другое трудно было и рассчитывать…
Видно, сильно я изменился в лице. Потому что товарищ Коваленко вдруг положил мне на плечо руку, ободряюще сказал:
— Стоп! Ты же разведчик.
— Так сердце у меня все равно одно.
— Верно, сынок. Но принадлежит оно народу, и в этом вся загвоздка…
Север Гансовский
ДВАДЦАТЬ МИНУТ
1941 год…
23 ноября, холодное, жестокое, бесприютное, катило с востока на запад. Над Сибирью занимался серый рассвет, с военных заводов и шахт выходила измученная, натруженная ночная смена, встречаясь с идущей на работу утренней. В спецовках и ватниках люди останавливались возле репродукторов послушать сообщение «От Советского информбюро». В военной сводке не было ничего обнадеживающего: «Тяжелые бои на Центральном фронте. Враг рвется к Москве».