По дороге на вокзал навстречу им попалась немолодая женщина — та самая, которая приютила Кошелькова на ночь.
Арестованный крикнул ей:
— Меня взяли! Скажи, чтобы хлебца принесли на московский вокзал. Хлеба! — повторил он. — Каравай!
Молодые чекисты не придали никакого значения этим как будто вполне невинным выкрикам арестованного. Тем не менее ему велели замолчать. Поезда в Москву пришлось ждать долго. Чекисты не спускали глаз с Кошелькова, который, впрочем, вел себя смирно.
На вокзале в Москве к конвойным подошла та же тетка, замотанная в платок по самые глаза, — очевидно, приехала она тем же поездом — и жалостливо, чуть не плача, попросила конвойных оказать такую милость, разрешить передать «бедненькому родственнику» хлебца. Конвойные переглянулись и, не усмотрев в просьбе ничего опасного, разрешили передать каравай.
Кошельков взял хлеб под мышку и, пока шли по перрону, направляясь к выходу, отщипывал по куску и жадно жевал. Перед самым выходом он неожиданно толкнул конвойных, выхватил из каравая запрятанный туда браунинг и всадил в чекистов по нескольку пуль. Через минуту он затерялся в вокзальной толкотне, среди переполошившихся пассажиров, крича вместе с ними: «Кто стрелял? Что случилось?»
…Обо всей этой истории, случившейся два месяца назад, вспоминал сейчас Кошельков с кривой ухмылкой, сидя в жарко натопленной комнате в квартире знакомого скупщика краденого. Была ночь, за стеной завывал ветер, бросался горстями снега в завешенные окна. Сообщники спали на полу, а он сидел за столом и, отодвинув пустые бутылки и тарелки с недоеденной закуской, писал в клеенчатой тетради Это был дневник, который он недавно завел по непонятной ему самому прихоти. Мыслей было много, сбивчивых, злых, излагать их на бумаге было трудно. И все-таки он писал. Писал о том, что живым его легавые никогда не возьмут, не такой он человек, чтобы даться им в руки, что погуляет он еще по белу свету так, что долго его будут помнить. Писал о своей ненависти:
«Я буду мстить без конца, я буду жить только для мести, мне ненавистно счастье людей».
Утром, растолкав Зайца, Кошельков велел ему раздобыть машину. Огрызнувшемуся шоферу — «Где я тебе возьму?» — с тихим бешенством приказал:
— Где хочешь. Тебе все гаражи знакомы. Бери Леньку Сапожника и действуй. Без машины и не думай являться.
Выпив по стакану водки и прихватив хлеба, Заяц с Сапожником ушли.
XI
Утром 22 января в кабинете заместителя председателя ВЧК Петерса было собрано экстренное совещание. Хозяин кабинета, чисто выбритый, с лицом замкнутым и усталым, с копной непокорных волос, прочел собравшимся письмо Владимира Ильича. Его слушали молча, потупившись, всем было стыдно, все чувствовали себя виноватыми: посреди бела дня бандиты нападают на Ленина, отнимают машину… А тут еще Петерс, нахмурившись, читает последнюю сводку: минувшей ночью банда Кошелькова убила несколько милиционеров.
Даже видавшие виды чекисты содрогнулись. Да, перед ними враг, сознательный враг Советской власти, жестокий, беспощадный, кровожадный.
Петерс суровым взглядом обвел присутствующих. Помолчал, постукивая карандашом по столу, медленно произнес:
— Стыдно, товарищи. Представляете, что думает о нас народ? Советская власть не может справиться с бандитами!
Кабинет загудел.
— Война бандитам! — сказал кто-то. — Беспощадная война!
На том же совещании была создана особая комиссия по борьбе с бандитизмом. В нее вошли ответственные работники ВЧК и МЧК, представитель Моссовета и начальник МУРа. Возглавил ее чекист Мартынов.
Было принято «Обращение к населению Москвы»:
«ВЧК настоящим доводит до сведения граждан Москвы и Домовых Комитетов, что ввиду усиливающихся бандитских налетов и грабежей, от которых много терпит подвергающееся большой опасности городское население, Чрезвычайная Комиссия считает себя обязанной повести самую решительную беспощадную борьбу с бандитами, вплоть до полного уничтожения их. Комиссия призывает Домовые Комитеты и все население немедленно сообщать обо всех подозрительных лицах, живущих без прописки и работы, ведущих широкую жизнь в притонах и ночных клубах. При обнаружении бандитов в домах и при несообщении своевременно о таковых Домовыми Комитетами, последние будут привлекаться к строжайшей ответственности…»
«Обращение» подписал Петерс. Вместе с предписанием Ленина оно было опубликовано в «Известиях».
XII
Утром у дежурного ВЧК раздался телефонный звонок.
— Слушай, гражданин начальничек, — просипел в трубку простуженный голос. — Мне бы с вашим самым главным побалакать.
— Кто говорит? — насторожился дежурный.
— Ты меня за это не спрашивай, а лучше главного давай.
— Сообщите, кто говорит, — повторил дежурный.
— Опять двадцать пять! Ты газеты читаешь? Ну и я тоже. Прочел вчера в «Известиях» одну писулечку. Подписано: Петерс. Вот с ним бы мне потолковать.
Дежурный задумался. Обращение Петерса? Уж не бандит ли пришел с повинной?
— Подождите минутку, — сказал он и по внутреннему телефону соединился с Петерсом.
— Предложите ему зайти ко мне, — сразу сказал Петерс. Подумал и добавил: — Повежливей.
— Слушаюсь! — И незнакомцу: — Вас приглашает товарищ Петерс.
В трубке помолчали, потом тот же сиплый голос сказал:
— Ты это брось: приглашает. Знаем мы эти приглашения. Ты дай мне с ним самим в трубку поговорить.
Петерс взял трубку:
— Слушаю вас, товарищ.
Сиплый голос произнес:
— Я бандит, гражданин начальник. Будешь со мной говорить?
— Буду.
— Ежели приду, не расстреляешь?
— Нет. Даю слово.
В трубке вздох.
— Приду. Вели пропустить.
Через четверть часа в кабинет Петерса в сопровождении дежурного коменданта вошел человек в видавшем виды пальто, старой шапке и сильно изношенных сапогах. Он густо зарос черной щетиной, колючие глаза смотрели настороженно.
— Здравствуйте! — протянул руку Петерс. — Раздевайтесь, садитесь.
Пришелец с недоумением посмотрел на протянутую руку и несмело пожал ее.
— Рабочий? — спросил Петерс.
— Был когда-то. А вы как узнали?
— Мозоли-то на руках сохранились.
Гость посмотрел на собственные руки и усмехнулся.
— Был когда-то рабочий, между прочим, неплохой токарь. А стал скокарем. В грабежах участвовал. — Он посмотрел на Петерса, желая узнать, какое впечатление произвело на него такое признание.
Лицо хозяина кабинета по-прежнему оставалось спокойным.
— Говорить дальше-то?
— Обязательно говорите. Все говорите. Вы ведь пришли сюда к Советской власти, чтобы рассказать правду. Так я вас понимаю?
— Это верно, — обрадовался пришелец. — Я ведь почему первый-то раз на воровство пошел? Жрать было нечего. А у меня жена болела, дитенок малый был. — Голос его вдруг задрожал. Он умолк, потом, махнув рукой, продолжал: — Ладно, я не плакаться сюда пришел. Помочь вам хочу.
Петерс бросил на говорившего быстрый взгляд.
— Не веришь? — забеспокоился тот.
— Я вам верю. Говорите.
— Понимаешь, совесть во мне заговорила, — вдруг перешел гость на доверительный тон. — Прочитал я твою писулечку в газете и подумал: верно ведь, сколько народ от нас терпит. Я к мокрым делам, слава богу, непричастный, грабил, это верно, но никого не убил. А знаю, кто это делает, знаю, кто на машину товарища Ленина напал, кто милиционеров пострелял.
— Что ж, и мы знаем, — спокойно подтвердил Петерс.
Гость немного опешил.
— Так надо же этих бандюг ликвидировать! — воскликнул он страстно. — Как земля такого убийцу носит?
— Где скрывается Кошельков, вам известно? — быстро спросил Петерс.
— Где сейчас Кошелек, я не знаю. Честно. Но вот где Козулю искать — знаю. Только об одном прошу: моего имени чтоб никто не знал. Пронюхает Кошелек, кто его заложил, хоть в тюрьме, хоть в лагере меня его рука достанет — и прости-прощай весь белый свет.