Командир, вздохнув, отвернулся к окну.
— Да! Насмотрелись мы смертей… Я вот в мирное время оперу «Мадам Баттерфляй» любил, — сказал он негромко. — Очень переживал… за ее страдания. Чуть не плакал. А теперь думаю: чем же это меня после войны расшевелишь?
Человек из болота отодвинул кружку. От еды и от выпитого его впалые щеки пошли алыми пятнами.
— Оружия нам! — хрипло сказал он. — Мы в плену, но мы в том не повинны. Оружия нам! Подпольный комитет готовит восстание. Мы весь этот аэродром уничтожим, командир! Оружия нам!
Долгие часы лесных скитаний он нес эту мысль об оружии и теперь, казалось, боялся ее потерять, боялся поддаться покою и теплу.
Командир продолжал смотреть в окно.
А там, в центре лагеря, возле коновязи, щуплый партизан в длинной складчатой шинели с отвисшим хлястиком стриг машинкой товарища, усадив его на алюминиевый ящик из-под немецких мин.
«Клиент», здоровенный парень с маленькой, словно бы лишенной затылка головой и с красными ладонями-клешнями, морщился и ругал парикмахера:
— Черт, ну и скубешь, как корова языком…
— Дождик, — бойко оправдывался тот. — Мокрый волос, он как спираль Бруно, жесткий и вьющий… И машинка дореволюционная… «Коржет»… Сами обещали трофейную, «американку». Мне бы фирмы «Брессайн»!
— Трофейную! Он тебя так пулями обстрижет, как же… Ой! Баранов бы тебе стричь! — дернулся парень.
— А я что делаю, Степан? — спросил парикмахер.
И не успел парень вникнуть в смысл этих слов — только лоб нахмурил, соображая, как за спиной Берковича вырос строгий, туго затянутый в талии заместитель командира отряда Стебнев. — Беркович, к командиру!
Заросший щетиной, тощий — кости под колеей словно расчалки, — человек повернулся к Берковичу. Профессиональным взглядом парикмахер отметил пучки коротких белых волос, которые проросли на плохо обритой голове.
Позади парикмахера встал Стебнев.
— Беркович, ты в Деснянске майора Топоркова знал? — спросил командир.
— Так точно… Стригся лично у меня. Фигура! Пользовался одеколоном «Северное сияние».
И парикмахер снова встретился взглядом со странным, оборванным и грязным человеком. Какие пустые, выцветшие, нездешние были у него глаза!
Парикмахер смолк. Он ощущал подтекст всей этой сцены, но не мог его понять. Его восприятие жизни было бесхитростным и ясным, как стрижка «под ноль».
— С этим человеком знаком?
Беркович пожал плечами.
— Можешь идти!
Парикмахер медленно поднялся по ступенькам. И обернулся.
Человек сидел за столом, склонив голову, беспомощно открыв змейку шейных позвонков. Парикмахер подошел к нему и остановился, словно бы изучая острый, резко очерченный затылок и созвездие темных родинок на шее.
— Товарищ майор! — позвал он неуверенно, но затем уже громко и обрадованно повторил: — Товарищ майор!
Человек поднял голову, но не обернулся.
— Да что же вы не сказали? — спросил парикмахер. — Да я бы по родинкам всегда узнал… Ой, война! Ай, война! Сказано ведь: «Слухом услышите и не уразумеете, и глазами смотреть будете и не увидите…» Ведь вы ж темный волос имели, товарищ майор. Вы ж солидный были брюнет…
— Оружия нам, — проскрипел Топорков, не глядя на парикмахера. — Оружия нам!..
— Можете идти, Беркович, — коротко бросил Стебнев.
— У вас есть оружие? Лишнее оружие?.. Ребята готовы, ждут. Охрану мы сомнем, но у них поблизости воинская часть. Без оружия нас перестреляет взвод автоматчиков… Ни один самолет не вылетит с этого аэродрома!.. Ни один, никогда! — бессвязно говорил майор Топорков, и щеки его рдели, как уголья. — Надо только доставить оружие и взрывчатку к карьеру, где мы добываем гальку. Охрана там несильная. Если ударит группа из пяти-шести партизан…
— Оружие у нас есть, сидим на подготовленной базе, — сказал командир без особого энтузиазма и развернул карту. Среди зелени болот и лесов крохотной темной точкой значился на ней Деснянск. — А как доставить?
— Обоз, — сказал Топорков.
Командир и заместитель переглянулись.
— Нет, сейчас это невозможно.
— В лагере не могут ждать!
— Ты не кричи, майор… У всех нервы… Двинул бы к лагерю всем отрядом, да блокирован. Хорошо еще, что болота их держат… А небольшой обоз… Можно было бы попробовать… Но… Нет, не могу!
— Это окончательно?
Командир и заместитель молчали.
— Это все?
— Давай так, майор, — сказал командир и оттянул портупею своей крепкой ладонью. — Давай подождем группу Ванченко. Это мой начальник разведки. Вот он вернется, и я тебе скажу… Ну?
Топорков не отвечал. Он сидел недвижно, как укор, как живой памятник тем, что отправили его искать путь к свободе.
Вечерело. Под навесом, где на самодельных, из жердей, койках лежали и сидели раненые, горел костер.
Молоденькая медсестра, склонившись над одной из коек, шептала:
— Ты потерпи… потерпи, Самусь. Вот кончится дождь, и пришлют за тобой самолет. А там госпиталь, там тебя вылечат…
Отблески огня скользили по меловому лицу раненого.
— Светло там и чисто, — продолжала медсестра. — И все в белом ходят, и всю ночь у нянечки огонек горит, и не спит она. Если что нужно — только руку к звонку протяни… И музыка звучит в наушниках… Только потерпи, потерпи!
Раненый слегка приподнял голову, видимо, в который раз спросил:
— Не вернулся еще Ванченко? Неужто и они погорели?
— Скоро… скоро, Самусь… Ты поспи. А проснешься — они уже и здесь, вернулись… Спи, Самусь!..
Топорков, сидевший неподалеку от навеса, видел и слышал все, что происходило у партизан; он, так же как и они, ждал Ванченко, и в то же время он видел и слышал картины и звуки иного л а г е р я, того лагеря, где от столба к столбу тянется колючая проволока, где скалят зубы овчарки, хорошо выдрессированные овчарки, умеющие отличать заключенного по запаху, где дистрофия накладывает на лица людей свою жестокую печать…
И как рефрен, назойливый, бредовый рефрен, звучали в его ушах слова: «Erster, zweiter, dritter, fünfter!.. fünfter!.. Erster, zweiter, dritter, vierter, fünfter!.. fünfter!.. fünfter!.. fünfter!..»
И в длинной шеренге людей каждый пятый делал шаг вперед…
Каждый пятый!..
…Топорков еще находился во власти изнурительного побега, явь была для него неотделима от галлюцинаций, и реальная жизнь чудилась продолжением какого-то жуткого, нескончаемого сна.
Он медленно прошел через лагерь. Толкнул дверь командирской землянки. На столе чадила плошка — классическая военная плошка из сплющенной гильзы. Свету она давала ровно столько, чтобы окружающие могли считать, что они сидят не в темноте.
— А-а, ты!.. — Командир взглянул на часы. — Спать бы ложился.
— Почему отправка оружия зависит от возвращения Ванченко? — спросил Топорков.
Багроволицый командир пальцами снял с плошки нагар.
— Жена твоя, майор, жива. По рации сообщили с Большой земли. В Москве она.
Лицо Топоркова ничего не отразило, только дрогнул кадык. Майор с хрипом вобрал воздух.
— Видите, вы меня достаточно проверили. Так в чем дело с оружием для ребят? Можете, наконец, сказать?
— Могу, — согласился командир. — Утечка информации у меня, майор. Понимаешь? Третью группу посылаю на задание. Две завалились… Немцы все выходы из болота… и явки… одну за другой перекрывают. Кого-то к нам забросили в отряд. Кого-то мы прошляпили, майор! Недаром «Абвергруппа-26» объявилась в этих местах… Враг среди нас, майор! А кто?..
— Значит, если Ванченко не вернется…
— …То никакого оружия послать не могу. Попадет к немцам. И людей погублю. Вот так!
День второй
ОБОЗ ВЫХОДИТ
Рассвет был осенний — зябкий, осторожный. Чуть проступила зубчатая кромка лесов.
Испуганно, как пробудившийся от чужой речи часовой, крикнула сойка. Короткой пулеметной очередью простучал по стволу дятел.
Топорков, выбритый, с иссиня-черными щеками, одетый в длинную офицерскую шинель со споротыми петличками, сидел у догоравшего костра. Неподалеку, на бревне, примостился человек в каске. Он сосредоточенно укладывал в ящичек желтые бруски тола. Лицо его, горбоносое, удлиненное, словно бы состояло из одних вертикалей; оно казалось особенно узким под округлой каской, которая при общем наряде подрывника — длиннополом пальто, клетчатом шарфе и ботинках — выглядела чужеродным и несколько комичным дополнением.