Он снял часы и протянул их Топоркову.
— Прими. Пригодятся.
— Спасибо.
— Заместителем твоим пойдет Гонта. Толковый мужик.
— Он знает?
— Нет.
Командир вздохнул, отчего выпуклая, шарообразная его грудь мощно натянула портупею.
— Пойдем представлю тебя ребятам, майор. И смотри в оба!..
День третий
ЗАПИСКА В «ПОЧТОВОМ ЯЩИКЕ»
В тумане, меж деревьев, двигалась какая-то группа. Неясные, зыбкие тени словно бы проецировались на белый экран. Чуть слышно поскрипывали колеса, и сочно, свежо чавкали, ввязая в мокрую землю, копыта и сапоги: чвак, чвак, чвак…
Впереди шел веснушчатый разведчик Левушкин, шел настороженно, прислушиваясь, указывая обозу путь по каким-то лишь ему одному известным приметам.
У первой телеги — груз укрыт под слоем сена, но видно по колесам, что тяжел, — шел Гонта. Из-под сена, как указательный палец, выглядывал ствол трофейного МГ. Если бы не этот пулемет, то картина была бы мирной, почти идиллической: мужички в извозе…
Следом вторая повозка, с Мироновым. Этот шел мелкими шажками, бодро, и пуговицы на его шинели сияли, и подворотничок был подшит чистый, будто собрался сверхсрочник в субботнюю увольнительную.
У третьей повозки — Бертолет с парикмахером Берковичем. Эти шли задумчивые, ссутулившись, один за другим, будто несли, как бревно, одну общую тяжкую ношу.
Четвертая телега — Степанова, запряженная трофейным битюгом. За телегой, поводьями к задку — две заводные лошадки.
Поотстав метров на пятьдесят от обоза, шел арьергард — Андреев и Топорков. У Андреева за спиной винтовка прикладом кверху, брезентовый капюшон приоткрыт и выставлено к туману, как радар, хрящеватое стариковское ухо.
Скрип-скрип, чвак-чвак…
Топорков поправил за спиной автомат, осмотрел серые спины, серые крупы лошадей. Вот и тронулись, вот и вышел обоз. Четыре телеги. Семеро партизан. В сущности говоря, семеро незнакомых ему людей. И один из них, возможно, враг…
У опушки, где туман распадался на клочья, выросли две фигуры — словно бы раздвоились темные стволы осин. Помахали руками, указывая путь. Обоз прошел мимо и растаял.
Двое дозорных партизан посмотрели вслед, закурили. Тот, что был постарше, озабоченно покачал головой.
— Думаешь, не дойти? — спросил молодой.
Старший ничего не ответил, только смотрел в туман.
И лицо у него было такое, как будто проводил товарищей в последний путь.
В частое постукивание колесных ободьев о корни, приглушенные удары копыт о песок, вливались, обтекая молчаливого и одинокого майора, тихие партизанские разговоры.
— Завидую, что ты ученый! — говорил Степан, поотстав от своих битюгов и обратив к Бертолету широкое, кирпичного цвета лицо. — Сильно завидую… Вот ты, например, чего окончил?
— Вообще-то в университете учился, — серьезно ответил Бертолет. — Окончил филологический… а потом потянуло на физико-математический.
— Ух ты! — сказал Степан. — А вот, скажем, дроби знаешь?
— Знаю.
— И эту… физику?
— Немного…
Бертолет замялся. Он, как и все люди, увлеченные сложной внутренней работой, отличался в обращении особой, несколько наивной прямотой, и это, очевидно, нравилось простаку ездовому, с которым обычно разговаривали насмешливо. Степан вглядывался в тонконосое, удлиненное лицо собеседника с той внимательностью и увлеченностью, с какой мальчишка смотрит в калейдоскоп, стараясь догадаться, как это из простых и понятных элементов возникает непостижимая сложность.
— А чего ты каску носишь? — спросил он. — Это ж два кило железа. Я б лучше обоймов насовал по карманам.
— Как тебе сказать? — Бертолет улыбнулся. — Вот был такой Дон-Кихот, он медный таз носил, а я каску… По правде говоря, я больше всего боюсь ранения в голову.
— А чего?
— Мозг! — Бертолет постучал по каске. — Здесь все, в этом сером веществе. Все наши знания, чувства, память. Весь мир. Это самое важное и беззащитное, что есть в человеке.
— Скажи! — Степан покачал головой, затем, сняв шапку, провел ладонью по волосам, словно бы нащупывая что-то, ранее ему неизвестное. — А шо? Надо будет завести каску!..
— Тебе-то зачем? — раздался голос Левушкина. — Чего тебе опасаться? У тебя самое ценное не здесь, ты ж наездник!
В своих мягких брезентовых сапогах разведчик Левушкин неслышно возник рядом, взял в мешке на возу сухарь, сунул за щеку.
— А по-моему, — сказал он Бертолету, — кто боится пули, тот не боец. Так вот, француз!
И растворился в соснячке, будто и не появлялся.
Топорков позавидовал молодости и энергии разведчика. Каждый шаг давался майору с трудом. А хуже всего — это чувство одиночества среди людей, близких тебе по духу, но отдаленных раздельно прожитой жизнью.
Он шел, смотрел, слушал, и длинные худые ноги его отшагивали ритмично, как косой землемерный аршин.
Гонта, подойдя к бывалому солдатику Миронову, советовался, глядя исподлобья:
— Сколько сдюжим по песку, старшина?
— Да километров с тридцать пять. Мы в окружении, правда, по пятьдесят давали, так то бегучи… Колеса бы вечером надо подмазать. Я баночку трофейного тавота прихватил.
— Добре.
— И еще: надо бы «феньки» с возов на руки раздать. Если наткнемся на немца, сразу удар и — отход. Они гранатного удара не любят, теряются.
— Добре.
Умелый, ладный был партизан Миронов, бывший старшина-сверхсрочник; Топорков позавидовал его хозяйственной предусмотрительности, которая позволила старшине близко сойтись с полесскими партизанами.
Далеко за полдень телеги сгрудились возле старой, с засохшими когтистыми ветвями вербы. Тонко звенел неподалеку родник, и лошади, склонившись к воде и всхрапывая раздутыми ноздрями, пили, пили…
Привалившись к телеге, Топорков наблюдал за партизанами.
Конюх Степан хлопал лошадей по холкам, разглаживал спутавшиеся гривы. Бертолет, усевшись на причудливой коряге, силился стянуть с ноги сапог. Левушкин рассказывал Миронову довоенный анекдот о враче и старушке. Они сидели под самой ветлой, а над их головами зияло чернотой дупло.
— Товарищ майор! — встревоженно сказал Беркович, выбираясь из кустов. — Здесь кто-то был… недавно!
Топорков шагнул навстречу Берковичу, увидел разбросанные по земле рыжие бинты.
— Это мы… — пояснил Левушкин. — Здесь Ванченко умер.
Протрещали кусты, и последняя телега скрылась в лесу, распрямились ветви. Топорков остался на поляне под старой ветлой один. Он долго всматривался в деревья, кусты. Снова бросил взгляд на обгоревшее дерево с дуплом, на корягу, на тяжелый, вросший в землю валун…
Кусты раздвинулись, и к ветле вышел Гонта.
— Ты чего, майор? — спросил он.
— Я сейчас… Догоню!
Гонта недоуменно посмотрел на Топоркова, двинул темными бровями и исчез в лесу. Но, отойдя недалеко, замедлил шаг, остановился и, обернувшись к поляне, стал вслушиваться.
А Топорков тем временем подошел к ветле, нащупал узкой длиннопалой кистью темный провал дупла. Извлек оттуда горсть старых, слежавшихся листьев. Неторопливо разжал пальцы, рассыпая листву. Глаза его прыгали с одного предмета на другой, словно он что-то искал.
Ногой отвалил корягу и долго смотрел на расползавшихся в разные стороны жучков. Подойдя к камню, Топорков внимательно со всех сторон осмотрел его, но и здесь ничего не нашел. Майор тяжело вздохнул, ссутулился, бросив вниз ладони, прикрепленные к тонким запястьям. Сейчас было особенно заметно, как он устал и как тяжело его истончавшим в лагере мышцам нести груз крепких еще и жестких костей.
Длинная повытертая шинель висела на майоре, как на распялке. Он пожал плечами и отправился догонять обоз. Когда майор спешил, то клонился узким торсом, словно бы падая и едва поспевая подставлять под рвущееся вперед тело тонкие ноги.