— Небось в холодную воду не полезешь, так тебя! — прохрипел Левушкин и скрылся в ивняке.
Наступили сумерки, и пошел снег, первый снег года. Он усыпал землю, репетируя долгий зимний спектакль, и сразу посветлело вокруг и четко, словно вырезанные из черного картона, обозначились фигуры лошадей — снег мгновенно таял на их горячей шкуре.
Обоз стоял на пригорке, недалеко от леса. Партизаны сидели у телег недвижно, накрывшись попонами и кусками брезента.
— Егеря, наверно, на Вербилковский мост подались, — сказал Левушкин и взглянул на часы с треснутым стеклом. — Скоро ударят за нами…
Они помолчали. Не было ни сил, ни желания двигаться. Близок был финал их похода…
— Хоть бы дошел тот обоз, — вздохнул Андреев. — Хоть бы не зазря…
— Зазря не зазря, а приказ исполнить надо, — буркнул Левушкин из-под брезента. И слегка толкнул притихшего, замерзшего подрывника: — Слышь, Бертолет, как ты думаешь, вспомнят о нас после войны, если не доживем?
— Именно о нас с тобой?
— Да нет… Вообще… О майоре, о Гонте… Конечно, если и я загремлю, так хотелось бы, чтобы какая-нибудь всплакнула: мол, был такой Левушкин, хороший парень, хоть и дурак… Вот ведь б о л ь ш и м л ю д я м, ну, писателям, скажем, которые что-то сделали, дали другим, ну, изобрели, им везет — долго их помнят, почитают. А если человек отдал свою жизнь, все, что у него было, без остатка… вот как майор… мало ли это?.. Почему о них не помнят?
— Что память? — просипел Бертолет. — Вот пройдет много лет, сменятся поколения, и станет эта война историей… Много ли мы о войне 1812 года думаем?.. Нет, знаешь, самое главное, чтобы каждый делал свое дело, не заботясь о памяти. П а м я т ь — з а б о т а д р у г и х…
— Вот и пусть позаботятся, — сказал Левушкин сердито. — Пусть!..
— Так оно и будет, — успокоил разведчика мудрый Андреев. — Добрых людей не забывают…
Снежный порыв внезапно сник, небо расчистилось, и далеко внизу заиграли светлячки. Вскоре донесся и рев грузовика, буксовавшего на мокрой колее. Темное угловатое пятно с глазками-светлячками обозначилось на снежном склоне и стало медленно приближаться.
— Прибыли! — облегченно вздохнул Левушкин. — До чего настырная публика.
— Аккуратисты, — поддакнул Андреев. — Вынь да положь!
— Ну, пора и нам, — сказал Левушкин и, кряхтя, тяжело поднялся. — Свое дело сделали… Да только хорошо бы их еще дальше заманить, а?
И вдруг вдали, за горизонтом, небо вспыхнуло, как вспыхивают пары бензина, и заиграло красными и белыми всполохами. Гулом отозвалась этому внезапному свету земля.
Зарево разрасталось, мигая и подсвечивая низкие плотные облака.
— Это там… под Деснянском, — прошептал Бертолет. — Значит, обоз с оружием добрался…
— Дошел! — сказал Левушкин. — Дошел!
Они стояли, не в силах оторваться от красных бликов за горизонтом.
Затем Левушкин хлопнул товарища по плечу и сказал, смеясь и плача:
— Все, Бертолет!.. Все!.. Нет, что же мы наделали, а? Что же мы наделали, что даже самому страшно!.. Как же мы все это прошли, как сдюжили? Как мы им, а?
— Своя земля! — солидно объяснил Андреев.
— Эге-ге-гей! — закричал Левушкин, приплясывая на пригорке, и этот хриплый восторженный вопль покатился вниз, к темному угловатому пятну, издававшему глухой рез на белом склоне.
Грузовик замер, как будто шофер услыхал крик Левушкина. Штырь натяжной антенны настороженно уставился в зимнее небо, ловя в эфире сигналы тревоги. Затем грузовик принялся разворачиваться.
— Поздно, поздно! — закричал Левушкин и, вспомнив вдруг о своем командирском положении, вытер грязной ладонью лицо и насупился. — Ну, приказ мы выполнили, — сказал он. — В полном объеме. Теперь распоряжение такое: мне и Андрееву идти к Деснянску на соединение с нашей ударной группой. Им кони будут к месту… А ты, Бертолет, дуй к плоту… Возьми Галку и Степана под свою охрану. Доставишь в отряд… Хорошая она дивчина… И будь здоров!
Они поцеловались.
— Дай, черт нескладный, я тебе тяжеловоза заседлаю, поедешь, как на печке…
— Прощай, Левушкин! — прошептал Бертолет.
Зарево в стороне Деснянска все разрасталось, оно пульсировало белым огнем, и чуть подрагивала под ногами партизан земля.
— Аэродром подрывают, — констатировал Левушкин.
Уже съехав с пригорка, Бертолет остановил своего мерина. Вспомнив о блокноте, доставшемся ему от Топоркова, он похлопал по карманам, отыскал огрызок карандаша и сделал последнюю запись: «2 8 о к т я б р я. ПЕРЕПРАВИЛИСЬ ЧЕРЕЗ СНОЧЬ. ПРИКАЗ ВЫПОЛНЕН».
Когда Бертолет оглянулся, он увидел на белом пригорке, подсвеченном заревом, лишь телеги с пустыми ящиками…
Аркадий Вайнер, Георгий Вайнер
ОЩУПЬЮ В ПОЛДЕНЬ
— Нет, махорочка, что ни говори, штука стоящая. Возьми вот сигареты нынешние, особенно с фильтром. Крепости в них никакой — кислота одна. Изжога потом. Кислотность у меня очень нервная: чуть что не по ней, сразу так запаливает — соды не хватает. А из махры к концу дня свернешь «козу», пару раз затянешься — мигом мозги прочищает…
Шарапов говорит медленно, не спеша оглаживая и ровняя слова языком, лениво проталкивает их между губами.
— Ну и как, прочистило сейчас?
— Трудно сказать…
Тихонов нетерпеливо барабанит пальцами по спинке стула и бормочет:
— Непонятно, неприятно все это…
Шарапов спокоен:
— Поищем, подумаем, найдем.
— А если не найдем?
— Это вряд ли. И не таких находили…
— Тогда давай думать, черт возьми, а не тянуть баланду про махорку!
Шарапов протягивает руку и снимает с электрической плитки закипевший чайничек.
— Ты, Тихонов, грубый и невыдержанный человек. И молодой. А я старый и деликатный. Кроме того, я твой начальник. Таких, как ты, у меня тридцать. И думать я с вами со всеми должен. Поэтому думать мне надо медленно. Знаешь ведь — в каком деле поспешность потребна? А тут много непонятного. Ты кофе пить будешь?
— Не хочу.
— Как знаешь.
Шарапов достает из ящика большой хрустальный фужер с отбитым краем. Долго, задумчиво протирает его листом бумаги, насыпает сахар и кофе. Потом наливает из эмалированного чайничка кипяток, смотрит, как закипает желтой пеной коричнево-черная жидкость. Делает он все спокойно, истово, почти торжественно. Тихонов хорошо знает этот дурацкий фужер. Откинувшись на спинку стула, он сидит, закрыв глаза. Он слышит, как Шарапов со вкусом причмокивает, довольно кряхтит, приговаривает: «Эх, хорошо…» Потом фужер с легким звоном стукается о мрамор письменного прибора, и Шарапов говорит негромко:
— Подъем, сынок. Поехали с самого начала… Тихонов открывает глаза и перелистывает первую страницу картонной папки, надписанной аккуратным канцелярским почерком: «Уголовное дело № 2834 по факту убийства гр-ки Т. С. Аксеновой. Начато — 14 февраля 1966 года. Окончено…»
Часть первая
ОТНОСИТЕЛЬНОСТЬ АБСОЛЮТНОГО
Ветер успокоился, и снег пошел еще сильнее. Было удивительно тихо, и эту вязкую, холодную тишину внезапно распорол пронзительный скрипучий вопль. Потом еще раз, и еще, как будто кто-то рядом разрывал огромные листы жести. И смолкло.
— Что это? — спросил Тихонов постового милиционера.
— Павлины проклятущие. Их тут, в Ботаническом саду, в клетке держат. Прямо удивление берет — такая птица важная, а голос у нее — вроде в насмешку.
— Ладно. Дайте-ка фонарь.
Тихонов нажал кнопку, и струя света вырубила в серебристой черни зимней ночи желтый вспыхивающий на снегу круг, перечеркнутый пополам человеческим телом. Тихонов подумал, что в цирке так освещают воздушных гимнастов. Он опустился на колени прямо в сугроб и увидел, Что снежинки, застрявшие в длинных ресницах, в волосах, уже не тают. Большие глаза были открыты, казалось, что женщина сейчас прищурится от яркого света фонаря, снежинки слетят с ресниц и она скажет: «Некстати меня угораздило здесь задремать».