— Ведите.
Сидели, молчали, смотрели друг на друга и думали каждый о своем, оба об одном и том же. До тех пор, пока в коридоре не раздался тяжелый, размеренный стук шагов. Так шагает конвой.
Он вошел в дверь боком, так и стоял посреди комнаты, сбычившись, с ненавистью глядя на них. Молчали долго, и Тихонов потом не мог вспомнить: сколько было это «долго» — час или минута. И все в комнате было пронизано такой взаимной ненавистью, что Стасу показалось, будто окна не выдерживают ее тяжести и тонко дрожат.
Наконец Шарапов сказал:
— Ну, Лагунов-Ерыгин, будешь каяться или пойдешь в суд на одних доказательствах?
Лагунов хрипло выдохнул:
— Какие еще, к чертям, доказательства у вас есть?!
— Расскажи ему, Тихонов, про доказательства.
Стас, не поднимая глаз от пола, и методически отстукивая ногой такт, монотонным голосом, будто читая обвинительное заключение, рассказывал:
— Четырнадцатого февраля, в понедельник, около половины шестого, вы позвонили Аксеновой в редакцию и уговорили ее приехать к вам в гостиницу. Заодно, мол, забрать и забытую ею книжку. Это было через несколько минут после того, как Козак уехал. Аксенова приехала около семи часов. За это время вы достали из чемодана, собрали ствол и приклад винтовки. Дежурная по этажу сдавала белье, в коридоре ходило много народу, поэтому приход девушки остался незамеченным. Вы беседовали с ней немногим более часа, и она окончательно поняла, что никакой вы не Лагунов, а именно скрывавшийся больше двадцати лет Ерыгин. Но она не сумела этого скрыть от вас, и вы поняли, что прямо из гостиницы она пойдет в КГБ или к нам. Тогда вы окончательно решили, что терять вам нечего — за прошлые зверства все равно полагается расстрел. Вы уже знали, что, выйдя из гостиницы, она пойдет перед вашими окнами по пустырю. Затворив за ней дверь, вы заметили, что в коридоре по-прежнему нет дежурной. Вы заперлись, включили на полную мощность радио, погасили в комнате свет, открыли верхнюю фрамугу и встали на стул, оперев ствол винтовки на оконный переплет. Вы хотели застрелить Аксенову на середине пустыря — это место просматривается лучше всего. Но прямо за нею по тропинке шел мужчина по фамилии Казанцев, и он сразу бы увидел, как она упала. Поэтому вы дождались, когда он обогнал ее метров на пятнадцать, и нажали спусковой крючок. В этот выстрел было вложено все ваше бандитское мастерство. Впрочем, вы и не сомневались, что убьете ее наповал. Опыт большой. Выстрел услышать никто не мог — у этих винтовок негромкий бой, — а шум радио погасил и его. После этого вы разобрали винтовку, спрятали под пальто ствол и приклад, тихо открыли дверь, и выглянули в коридор. Там по-прежнему никого не было. Вы захлопнули дверь, быстро подошли к столу дежурной и оставили ключ от номера. Потом вернулись назад — к черному ходу, спустились по лестнице вниз и вышли во двор, а оттуда — на стоянку такси около гостиницы «Заря». По дороге засунули в глубокий сугроб ствол и приклад. Из взволнованных разговоров прохожих об убийстве на пустыре вы поняли, что беспокоиться нечего — вы послали пулю точно.
Сев в такси, вы поехали в Большой театр. Приехали в начале десятого и полчаса ожидали конца спектакля, после чего спросили у кого-то из выходящих зрителей программку и билет. Снова взяли такси и вернулись в гостиницу. Здесь вы уже постарались максимально обратить на себя внимание горничной Гафуровой, вплоть до того, что пели: «О дайте, дайте мне свободу». План удался, и Гафурова впоследствии охотно подтвердила ваше алиби.
В разговоре со мной вы осторожно и ловко намекнули на Козака, а потом успокоились окончательно. Правда, здесь вам здорово помог сам Козак. Своей дурацкой хвастливостью он чуть не сбил меня с толку, когда наврал, что книга Брэдбери принадлежит ему. К сожалению, я поздновато сообразил, что он просто хотел продемонстрировать свою интеллигентность…
И все-таки несколько ошибок вы сделали. Вы слишком настойчиво акцентировали, что ваш Кромск — в Орловской области. Когда я поинтересовался этим, то узнал, что Кромск — хоть и в Орловской области, но расположен гораздо ближе к Брянску, чем к Орлу. И зря вы так на виду держали книгу, подаренную московской библиотеке Суламифью Яковлевной Пайкиной. Но все это — детали. О них разговор будет потом. Сейчас мы вас спрашиваем: вы хотите рассказать нам о своих преступлениях?
— Хочу, — сглотнул слюну Лагунов. — Хочу. Хочу сказать, что мало, мало вас стрелял! Сколько смогу…
— Не сможешь, гад! — сказал Шарапов. — Отстрелялся! — и кивнул конвою: — Уведите…
Затихли в коридоре шаги. Шарапов посмотрел на Тихонова. Стас сидел, закрыв глаза, шевеля неслышно губами.
— Поехали домой, сынок.
— Сейчас, — встрепенулся Стас. — Подожди только минутку, я хочу зайти к себе, посмотреть одну бумажку…
Стас подошел к своей двери, вставил в скважину ключ, повернул, но замок не открывался. Он дергал его влево-вправо, вверх-вниз, но замок не открывался. Сломался совсем. Кружилась голова. Стас решил присесть на мгновенье на скамейку в коридоре, чтобы перестала дрожать рука, и спокойно открыть замок.
Он сел, привалился к стене. Камень приятно холодил затылок. «Сейчас, посижу еще чуть-чуть и встану», — бормотал Стас, и веки пухли, тяжелели, голова клонилась на плечо, и губы расплывались в улыбку…
Так и застал его Шарапов, спящим со счастливым лицом у дверей кабинета, где плохо открывался замок.
РАССКАЗЫ
Юрий Авдеенко
ЯВКА НЕДЕЙСТВИТЕЛЬНА
1
Добрым и не по-весеннему жарким было солнце в тот мартовский день двадцатого года, когда мы вышибли белых из Новороссийска. В Цемесской бухте плавали обломки барж, шлюпок, утерянные весла, но море шумело тихо, волны едва плескались. И хотелось броситься в воду, пусть еще студеную — не беда! За зиму мы привыкли и к стуже, как к седлу и махорке.
Кони разной масти, оставленные белогвардейцами, словно собаки, бродили по городу. Большими, обалделыми глазами глядели на опрокинутые повозки, тачанки, орудия. Будто в доме перед дальней дорогой, на улицах лежали узлы, чемоданы, корзины. Несметное количество! Железнодорожные пути были забиты эшелонами с фуражом, продуктами, снарядами…
Мы сдавали охране пленных на Суджукской косе, когда прискакал нарочный и передал мне приказ явиться в штаб 9-й армии к товарищу Коваленко.
Вечерело. Но небо еще фасонилось голубизной, хотя на нем уже, точно веснушки, проступили первые звезды. Земля, разморенная солнцем, парила. И воздух на улице был мутноватый, как в прокуренной комнате.
Товарищ Коваленко, с перевязанной рукой — разорванная кожанка внакидку, — пытливо посмотрел на меня и спросил:
— Как настроение?
За его спиной маленький и желтый, точно привяленный, человек в очках со сломанной дужкой монотонно диктовал машинистке: «Захвачено сорок орудий, сто шесть пулеметов, четыре бронепоезда… Общее количество пленных составляет…»
— Боевое, — ответил я.
— Добре. Дело для тебя есть.
— Наконец-то.
— Время пришло, — сказал Коваленко. — Не зря же я тебя четыре месяца готовил. Посиди минут пять в коридоре. — И добавил с улыбкой: — Больше ждал.
Не знаю, почему он назвал прихожую коридором. Никакого коридора в этом барском особняке я не увидел. Двери с улицы, возле них стоял часовой-красноармеец, заглядывали прямо в широкую прихожую, выложенную цветным паркетом. На паркете тускнел пулемет. Усатый дядька протирал его ветошью.
В глубоком, обшитом золотым плюшем кресле, небрежно, словно барин, сидел молодой парень. С толстыми губами, мясистым носом. Взгляд у парня был ленивый и немного презрительный. Он курил толстую вонючую сигару. Потом ему надоело дымить, и он затушил ее, вдавив в золотистую плюшевую обшивку.