— Промер окончен. Отличный ветерок получился, командир! Повторять не надо.
Приятно дать штурману хороший ветер. Штурманы редко бывают довольны ветром. Иногда приходится повторять режим по три, четыре, пять раз, и тогда работа летит к чертям. Тогда каждый думает о том, чтобы хоть как-то разделаться с этим проклятым полетом, от которого добра ждать не приходится.
Они хорошо работают. Они хороший экипаж.
— Командир, осталось семнадцать минут.
— Понял. Стрелок, вы слышали? До Кенигсберга — семнадцать минут.
— Слышу. Семнадцать.
— Как кислород?
— В порядке, командир. Идет.
— Штурман, у вас как с кислородом?
— Все хорошо. Спасибо. Командир, начинайте набор. Держите шесть метров в секунду.
— Понял. Шесть.
Нос самолета чуть приподнимается. Они уходят от земли все выше. От враждебной земли, на которой рассыпано довольно много огней. Но эти огни капитана не радуют. Они вызывают в нем раздражение и глухую злобу.
..Когда Царев ушел, капитан поднялся и развел в печурке огонь. Подбросив дров, он посидел, задумчиво глядя на пляшущие язычки пламени.
Майор Козлов и старший лейтенант Царев... Один терпеть не может его, капитана Добруша, и старается доставить неприятности. Второй расположен настолько дружески, что готов на самопожертвование. А в итоге горечь от встречи и с тем и с другим. Ну что стоило Цареву сказать, что машина у него, Добруша, не так уж и плоха, а полет на Кенигсберг — это задание, с которым он справится шутя.
Капитан вздохнул. Им овладела странная апатия, в мозгу проносились обрывки картин, никак не связанных с предстоящим полетом: лицо погибшего стрелка, истребитель «Лагг-3», на котором он летал в начале войны, Анна, трубка «Дарю сердечно...»
До вылета оставалось тридцать часов.
«Ладно, — подумал он. — Я должен бомбардировать Кенигсберг, и покончим с этим».
Штурман Назаров. Вот кто ему нужен. Назаров — хороший штурман. Правда, он из экипажа Козлова, и это даст майору лишний повод для различных домыслов. К сожалению, с этим считаться не приходится.
Капитан поднялся и снял с гвоздя куртку. Но в этот день все складывалось неудачно. Снаружи послышался шум шагов, и в землянку спустился старшина Рогожин.
— Можно, Василь Николаич?
— Входите, — буркнул Добруш, окидывая взглядом землянку в поисках фуражки.
Старшина остановился у порога и переступил с ноги на ногу. Он был слишком толст, форма сидела на нем как на куле.
— Василь Николаич... — прошепелявил старшина, прижимая руку к левой щеке.
— Что с вами? — спросил капитан. — Простыли?
Рогожин помотал головой.
— Зуб проклятый... хоть матом кричи.
— Коренник?
— Коренник, Василь Николаич.
— Плохо дело. Лечить надо.
Добруш похлопал по одеялу, на нарах приподнял подушку. Фуражки нигде не было.
— Вылечишь зверюгу... как же. Доктора три раза драли.
— Не помогло?
— Укоренился.
— Плохо дело, — повторил капитан.
Рогожин тяжело вздохнул.
— Василь Николаич, а Василь Николаич... — сказал он после молчания. — Вам надо поглядеть левый мотор.
— Что там еще? — недовольно спросил Добруш.
— Он сбрасывает обороты.
— Знаю. Я проверял вечером.
— Сейчас он сбрасывает почти сто пятьдесят, — тихо сказал старшина.
Капитан повернулся к Рогожину, вынул изо рта трубку и внимательно поглядел на него. На секунду он задумался.
— Контактную сеть проверили?
— Все проверили, Василь Николаич. Дело не в этом.
— В чем?
— Мотор после второй перечистки.
— Правый тоже после второй перечистки.
Старшина тихонько вздохнул.
— Это правда, Василь Николаич. Только в нем не взрывалось полтонны железа.
— Ну, это преувеличение.
— Не, Василь Николаич, — покачал тот головой. — Не преувеличение. Вы посмотрели бы, какая там была каша после...
— Да, да, — нетерпеливо сказал капитан. — Это большое упущение с моей стороны. Впредь буду внимательнее.
Старшина смутился.
— Простите, Василь Николаич...
— Прощаю, — буркнул тот. — Что вы предлагаете?
Старшина сдвинул стоптанные каблуки, втянул, насколько это было возможно, перевалившийся через ремень живот и приложил руку к пилотке.
— Товарищ командир, предлагаю выбросить мотор в металлолом.
— Так...
Наконец Добруш вспомнил, что оставил фуражку в штабе.
Самолеты стояли на опушке березовой рощицы. Еще несколько дней назад здесь было сорок шесть машин, внушавших уважение своим грозным видом. Сейчас их осталось восемнадцать, усталых птиц с покалеченными крыльями, пробитыми фюзеляжами, обнаженными моторами. И аэродром оказался непомерно велик. Он превратился в огромную пустыню.