Преодолев привычную робость, Дынников на деревянных ногах, еще более мрачный, нежели обычно, зашел в канцелярию и, кося глазом, сказал Кате, что хотел бы встретиться с ее отцом, учителем Истоминым, и переговорить относительно вечерних курсов для милиционеров. Партия и товарищ Ленин — в газетах об этом писали — призывали партийцев и всех трудящихся людей учиться, и Дынников, самоучкой постигнувший и письмо и арифметику, обрадовался и газетку с ленинскими словами держал при себе. И уже не раз говорил с начосочем, что неплохо бы соорудить для милиции хоть какие курсы, и они вдвоем мозговали, где взять денег на оклад учителям и талоны для них же.
— О курсах, с папой? — сказала Катя. — А когда?
— Сегодня.
— Не знаю, — сказала Катя задумчиво. — А разве?.. Впрочем, попробуйте, может быть, он и согласится.
— Еще бы! — сказал Дынников, который вдруг сообразил, что если Истомин согласится, то можно будет собирать курсы у него на квартире, а следовательно, и видеть Катю не только по службе. И даже иногда провожать ее на законном основании от милиции до дома. И говорить по дороге не только о входящих-исходящих и прочем нудном, как зубная тягость, делопроизводстве.
Он подождал, пока Катя уберет «ремингтон», и вышел с ней на улицу в пугающую темноту. Крышку деревянной коробки маузера он отстегнул еще на лестнице и потихоньку перевел флажок предохранителя в положение «огонь», а саму коробку передвинул вперед, чтобы была под рукой.
Катя шла быстро, торопясь, и Дынников молчал по дороге, то и дело сбиваясь с шага и тоже невольно частя. Это мешало ему вглядываться в опасные тени переулков, и он обрадовался, когда подошли к ее дому. Знакомая собака выбралась из лаза под воротами, обнюхала его руку и облизала ее.
— Ну вот еще, — сказал Дынников, смущаясь. — Дура какая...
Он поднялся вслед за Катей по шаткому крыльцу и вошел в темненькие сени, а оттуда — в комнату, в живое, чуть душное тепло человеческого жилья.
— Посидите, — сказала Катя и быстро ушла за перегородку, откуда секунду спустя донесся ее шепот, шуршание матрасных пружин и ответный шепот — с покашливанием, мужской, неясный,
Дынников огляделся. В комнате было тесно от множества вещей — четырех пузатых комодиков, стульев с гнутыми спинками, этажерок, на одной из которых в чинном порядке выстроились фарфоровые слоны с задранными хоботами, углового столика под кружевной накидкой и другого стола, обеденного, посредине которого, однако, стояла не лампа, а ваза с крашеным бессмертником. Лампа же висела под потолком, и вниз от нее тянулись цепи с черными шарами; к одной из них была привязана гарусной ниточкой игрушка — в розовом платье китаянка. Судя по увиденному, Дынников ожидал, что Катин отец окажется уютным старичком, с плешинкой и, может быть, в пенсне при шелковой тесьме. А из-за перегородки, стуча босыми пятками, вышел мужчина с заспанными глазами, еще нестарый и ростом на полголовы повыше Дынникова. Не подавая руки и не кланяясь, он как-то разом окинул Дынникова взглядом с фуражки до шпор, оправил сбившуюся на сторону рубаху и сказал, небрежно растягивая слова:
— Весьма рад.
И сел, коротким жестом предложив Дынникову место на диване. Под рубашкой у него, не застегнутой на груди, густо вились темные волосы. Дынников, завязывая разговор, потрогал пальцем куклу в розовом.
— Китайка?
— Китаянка, — сухо и невнимательно сказал Истомин.
Так же невнимательно, не выказывая ничего, он выслушал предложение Дынникова и, отрицая его, покачал головой.
— Почему же? — спросил Дынников. — Мы не бесплатно просим; и деньги выделим и паек — по возможности, конечно.
— Не в этом дело, — сказал Истомин, и глаза его стали чужими. — Мой предмет далек от интересов ваших лично и ваших коллег. Я — историк, а история России... Впрочем, вы читали Карамзина?
Из-за перегородки выскользнула Катя и остановилась поодаль, держа в руках ярко расписанные чашки.
— Папа!
— Карамзина? — вяло сказал Дынников. — Не доводилось. Ну и что же?
Истомин, раздумывая, постукал пальцами о стол.
— Извольте. История, если хотите, не только предмет, но и отношение к эпохе, не так ли? Для вас монархия — это всего лишь расстрелянный чекистами Николай Второй, придворная камарилья во главе с Алисой, Пуришкевич и распутинщина. А для меня она — Петр и Екатерина Великие, Иоанн Грозный, Калита и Василий Темный, наконец, славные имена ревнителей земли русской. Не будь их, не было бы России, и народа ее, и вас, и меня... И когда я говорю о монархии, то вижу и поле Куликово, и рать Невского, изгоняющую тевтонов. И горжусь, что они были, несли Руси, а следовательно, и мужику, пахарю, всяческий прогресс и процветание.