Второй был контужен и только мотал головой, приходя в себя. Борис, осматривая остальных раненых, почти непроизвольно пытался их зачислить в ходячие... Он боролся с собой, но ничего не мог поделать, страх путал мысли... Эсэсовцы, подходящие со всех сторон, поигрывая автоматами, и он с ранеными... Он застонал от яви этой галлюцинации.
Подошла Надя. Веснушчатое лицо ее было уже спокойно. Это спокойствие остервенило Бориса.
— Надя, — сказал он, — в случае прорыва мы с вами остаемся с ранеными.
— Что? — Она сразу вся заледенела.
— Копп не может остаться. Он дезертир. Останемся мы с вами.
— Товарищ док...тор... — Из ее лица вытекли все краски. — Товарищ доктор...
Он вдруг очнулся. Что это с ним? Как он смел допускать истерику.
— Вы пойдете с нашими, — сказал он резко, чтобы побыстрее кончить разговор. — Им тоже нужна медсестра.
— Можно? — Теперь глаза у нее сияли, веснушки цвели на похорошевшем личике.
Он с усилием раздвинул в улыбке губы. Он был врач и старше ее. Он не должен был сердиться. Юный эгоизм ее можно понять.
Надя умчалась. Он продолжал перевязывать и тампонировать. Но действительно большинство раненых при последнем обстреле могли сами передвигаться. Только контуженный и еще один — с оторванной ногой нуждались в носилках. Подошла Надя. Опять лицо ее было ледяным.
— Товарищ доктор, я не могу этого допустить!
— Чего «этого»?
— Вы должны быть с отрядом. В вас там нуждаются. С ранеными останусь я.
— Прекратите болтовню! — сказал он резко.
От кустов несли еще двух. Теперь они оставались. Впрочем, нет. Эту веснушчатую пичугу он отпустит. Во что бы то ни стало.
— Фонарики есть? — спросил он у одного из принесших раненых.
— Достанем, доктор! — Боец отполз в темноту.
— Товарищ врач, к командиру! — позвал подбежавший связной.
— Сделаю перевязку и приду.
Под кустом в свежей воронке лежали, сблизив головы, четверо. Редькин прикрыл свет ладонью, фонарик мигнул. Борис подполз, втиснулся между плечами остальных.
— Придет сейчас Шибаев, — сказал кто-то из лежащих. — Вернулись уже. Сам видел.
— Все вернулись? — спросил Редькин, освещая фонарем карту.
— Четверо. Одного принесли.
— Значит, одного убили, одного ранили... Зато минометы подавили.
— Сколько у тебя раненых? — спросил Редькин, поворачивая к Репневу поблескивающее в отблесках света фонарика лицо.
— Тяжелых осталось семь. Вот говорят, еще одного несут.
— Сколько лошадей? — спросил Редькин.
Коренастый крепыш тут же ответил:
— Шесть. Да и то одна легко раненная. По болоту может и не потянуть.
— А с боеприпасами как? — спросил смуглолицый. Он лежал плечо в плечо к Борису, и тот видел его нахмуренное усталое лицо.
— Патронов мало, — крепыш заворочался, оттесняя прижавших его плечами соседей, — гранаты есть еще в двух вьюках.
— Раздать по взводам! — приказал Редькин.
— Есть! — привстал крепыш.
— Лежи. — Редькин расправил карту и свистнул. Подполз вестовой. — Федька, держи фонарик.
Вестовой встал на колени в середине группы и направил сильный луч на карту. Карта была внизу, в яме, и фонарик не мог быть виден с боков и сверху.
— Дела, ребята, худые, — сказал Редькин. — Живых у нас сто сорок человек. Нераненых — только половина. Продовольствия на два дня, боеприпасов на один бой. Восемь тяжелых у доктора. Считай, пять лошадей. У противника на болоте эсэсовский усиленный батальон. Было в нем человек восемьсот, теперь человек шестьсот. Пулеметов у них — с ручными — до сотни, остальное — автоматы. Две минометные батареи. Сейчас мы их вывели из строя, но к утру они минометы наладят. Конечно, огонь уже не тот, но мины на нас повалятся, тут сомневаться не приходится. На другой стороне реки — усиленная егерская рота — двести человек. Свеженькая. Потерь почти нет. Вот только Федька туда сплавал, одного егеря финкой пришил, карту вот достал немецкую... Какой из всего этого выход, прошу высказываться.
Помолчали. Со стороны реки усиливался ветер. Ветки над воронкой застрекотали. Где-то далеко кто-то застонал. С болота доносился какой-то шум, за рекой у егерей тоже шло непонятное перемещение. Слышны были команды, трещали кусты. Колебался раскидистый ивняк на берегу. Речка была шириной метров двадцать, но они, эти двадцать метров, были непроходимы, поэтому, достижимые даже для автоматов, партизаны от егерей таились все же гораздо меньше, чем от эсэсовцев за болотом, где враги были далеко, но в трясине брод — значит, угрожала возможность прямого столкновения.
Подполз весь перемазанный и воняющий тиной человек, плечи сдвинулись теснее.