Были снайперы, которых Игнатьев называл «копушами». Спокойные и даже будто медлительные, а попросту говоря — рассудительные и здраво осторожные люди, великие работяги, они плели по ночам за передней линией подразделений на ничейной полосе, между нашими и вражескими окопами, свою «оборону». Оборудовали мудрено замаскированные канавки, резервные и ложные, для обмана, и десятки других, каким и названия не подберешь, сооружений — ямок, лазов, щелей: земляных, каменных, деревянных… Таким образом обезопасив себя, «копуша» мог, едва займется рассвет, незаметно передвигаться в разных направлениях, стрелять в самых непредвиденных местах и превращался в грозную силу.
Иные снайперы, не утруждая себя мозолями, предпочитали использовать для засад, как говорится в военной литературе, естественные укрытия. Излюбленным приютом «кукушки» становилось густое дерево: скроется в листве и быстро выскажет врагу, сколь мало ему на роду написано. Зимой использовались подбитые танки, полусгоревшие автомашины и другая брошенная на поле боя техника. И день, и пять дней маячит перед глазами перевернутый вверх тормашками, скрюченный, как старый керосиновый бидон, заснеженный «мерседес», и невдомек бывшим его хозяевам, что именно из-под этой молчаливой развалины высматривает подходящую цель прищуренное снайперское око. В населенных пунктах отсиживались на чердаках, среди развалин, били из подвальных окон.
Другие снайперы, исходя из обстановки, не гнушались и привычек «копуш», и повадок легких на подъем «кукушек», не потому ли и войне было труднее свести с ними грозные счеты?
Игнатьев, человек решительный и рисковый, начинал в роли, как называется у снайперов, «любителя легкой жизни». Опасности не сразу научили его воинскому уму-разуму: все выходил сухим из воды. Замрет, бывало, сердце наблюдателя при виде облака снарядного разрыва на том самом месте, где залег Игнатьев, рассеется дым, вот и он, целехонький!
Тайницкий, души не чаявший в Игнатьеве и друживший с ним не по чину, однажды взгрел его за безрассудство. Игнатьеву вручили саперную лопатку, категорически запретив выходы за передний край без предварительной подготовки.
— Слушаюсь! — кротко отвечал Тайницкому Игнатьев.
И, вернувшись с ничейной полосы в батальон, подробно и красочно живописал:
— Всю ночь копал — страсть! Очи повылазили, ручки-ножки гудят, а копаю. Ой, копа-а-ю!.. Основную ячейку сделал. Раз. Еще, про запас. Два. Глубина — у!.. — И он, поднявшись на цыпочки, показывал рукой выше головы. — А вот тут, внизу, тут вот ступенечку оборудовал, — он приседал и жестом любовно обрисовывал контуры ступенечки. — Ладно, думаю, для себя работаю… А светло стало — благодать! Сидишь, как на завалинке, никакого волнения!
— То-то и оно! — благодушно соглашался довольный комбат. И лишь потом выяснилось, что все эти «ячейки» и «ступенечки» — выдумка, что лопатка, притороченная Игнатьевым к ремню, так и лоснится первозданной смазкой, ни разу не вынутая из чехла… Только ручку — ведь она на виду — Игнатьев, готовясь к докладу, накануне тщательно вымазал глиной у незамерзшего ключа…
Так и доигрался Игнатьев до ранения — хорошо, что и на этот раз отделался, в сущности, легко, мог и погибнуть…
Чисто, аккуратно смазанная винтовка и оптический прицел, спрятанный в плотный кожаный футляр, были в полном порядке.
— Спасибо, комбат, — сказал Игнатьев.
— Я ее, как милую, берег, — кивнул Тайницкий. — Были тут желающие: дай, постреляю. Не дал!
В землянке потемнело, в нее, загораживая вход, протиснулся широкоплечий, пожилой, усатый солдат в шинели с поднятым воротником и шапке с опущенными ушами.
— Рядовой Морозюк по приказу комроты, — с мягким украинским акцентом доложил он. — Кого сопровождать треба?
Они вышли из землянки.
Солнце было высоко и косой тенью делило глубокие траншеи надвое. Хоть и узко, неудобно было в этих тесных, как щели, ходах, они шли быстро, стараясь скорее выйти туда, где, как предупредил Морозюк, «брюхом зашагаемо, бо нимец стреляет»…
Траншея вползла на бугор и оборвалась: дальше был небрежно вырытый, мелкий, как борозда, ход сообщения. Морозюк выглянул из-за насыпи.