Не окажись Зины в блиндаже, они сидели бы тут и до вечера, и хоть до следующего утра. Теперь ожидание становилось недопустимым. В соперничество с Игнатьевым вступила сама смерть, она неумолимо и непрерывно подкрадывалась к раненой, и он обязан, он должен если и не опередить, то сделать все, что может и даже не может для этого. Но что? Что?
Внезапно Игнатьеву живо и ясно, как в озарении, представилась вся картина происходящего — и ближайшие окрестности со всеми перепадами высот и низин, и позиции противников с их дзотами и дотами, ходами сообщений, ячейками, окопами, и сами немцы, прильнувшие к оружию, стереотрубам и биноклям для того, чтобы не оказаться застигнутыми врасплох и остаться в живых.
Как он мог, как он посмел забыть о длинной гряде, закрывающей этот блиндаж от немцев? Недавняя слабость и бессмысленность этой позиции обернулись вдруг совсем иной — сильной, разумной, спасительной стороною. Вот он, выход из положения! Соломинка, за которую надо цепляться, последний шанс, единственная надежда!
Игнатьев мысленно обежал взглядом эту гряду — так же, как и на рассвете: слева направо и справа налево, и раз, и два, и еще раз. Да, она достаточно высока, и можно, если только быстро, уйти. Вот кинуться направо, и она укроет, спрячет, защитит, она выведет к соседнему полку, к его ближайшей траншее!
Остается этот снайпер... Он, конечно, тут, на гряде. И его не сбросишь со счетов: два выстрела со вскидки и два попадания, это не Морозюк, у которого из двух два не всегда получаются. Видно, снайпер что надо. Неужели опять Отто Бабуке?
А если он там не один?.. Соломинка...
— Морозюк, — сказал Игнатьев, вытягивая из-под капюшона свою шапку, — повтори, теперь от входа и когда я сигнал дам.
— Ясно, — сказал Морозюк.
Игнатьев снова полез к амбразуре.
Рыскать биноклем по длинной, с километр, глубоко заснеженной гряде — пустое дело, быстрей на иголку в стоге сена наткнешься, чем тут хоть малый подозрительный след обнаружишь. Игнатьев решил начать с середины гряды. В момент выстрела Зина заметила снайпера перед блиндажом, на гребне, и, упав за камень, потеряла его из виду. Пока что задачка простая: осмотреть как следует этот участок.
Игнатьев подтянул к себе винтовку, сунул патрон в патронник, установил прицел на дальность, благо утром пристрелял это проклятое место, и, устроившись поудобнее, чтобы сызнова не грохнуться ненароком вниз, стал наблюдать. Главное — не медлить, но и не спешить. Не спешить и не медлить. Разберись-ка! Игнатьев старался настроить себя на спокойный лад, психоз — плохой помощник. Когда действуешь легко, непринужденно, вроде бы с настроением — все лучше получается.
Внизу опять застонала Зина,
Игнатьев старался отвлечься, чтобы не слышать ее стоны, но они всплывали оттуда, снизу, отдаваясь в нем состраданием и жалостью.
На гряде росли кусты — редкие, жидкие, за такими не спрячешься, конечно. Ничего! Как-никак, а зацепка. Ориентиры. Игнатьев поделил взглядом избранный отрезок гряды на узкие вертикальные полосы, сосчитал кусты: может, пригодится... В одной полосе одиннадцать, в другой тринадцать, рядом — шесть... Двадцать четыре и шесть, итого ровно тридцать, вишь ты: ровно!
Донесся стон, и Игнатьев стал торопливо гадать, что за кусты там, на гряде? Волчья ягода? Ракитник? Бузина? Эка хватил, Игнатьев: кусты корявые, будто старушечьи пальцы, искореженные ревматизмом, — где ты видывал такой ракитник?
Зина застонала, Игнатьев зажмурился, начал честить батальонного старшину: ведь просил, черта, достань защитные очки, на снегу и на солнце смотреть больно! Не достал...
Перед закрытыми глазами Игнатьева плыла гряда, только снег был, как на фотонегативе, черный, а кусты — белые. Вишь, какие они все узловатые, кривые... Э, все, да не все! Один вон как палка обструганная торчит... — засек Игнатьев и... и от внезапной догадки широко открыл глаза.
Бинокль побежал от куста к кусту. Где эта палка, черт ее побери? Не видно... Игнатьев пересчитал кусты. Что такое? Теперь их было только двадцать девять. Он пересчитал вновь, по полосам: одиннадцать, тринадцать, пять... Но ведь тут было шесть! Или он ошибся? Нет, пять. Может, ошибся в тот раз?
Он опять сосчитал и замер: в последней полосе было по-прежнему шесть кустов. И этот, шестой, похожий на ровную палку, находился на самом гребне гряды. Перископ! Что это со мной сегодня? Отупел, факт! Как я мог не сообразить, что немец, стреляющий навскидку, должен пользоваться или стереотрубой, или перископом!
— Петрович, — нетерпеливо позвал он Морозюка, — давай, Петрович...
— Добре, — отозвался тот.
Игнатьев увидел, как шевельнулась трубка перископа, поворачиваясь, потом вздрогнула, остановилась и медленно поползла вниз. Игнатьев схватил винтовку, прицелился. На перекрестии оптического прибора был ярко виден опускающийся стержень перископа.
Но снайпер не показывался. Игнатьев, готовый выстрелить, ждал пять минут, десять — никого.
— Отставить, Петрович, — сказал Игнатьев и спрыгнул к Зине. Она была без сознания. Лицо потемнело. Мамед до шеи укутал Зину своей шинелью и стоял возле на коленях в расстегнутом ватнике.
— Ребята, — сказал Игнатьев, — я нашел его. Он — один. Один! Порядок. Кладите ее на шинель. Вас укроет гряда! Вы только быстро! Пять шагов — и точка! Там траншеи у соседей...
— А немец? — прошептал Мамед, не поднимая от Зины глаз. — Нам успеть надо. А ей жить надо...
— Я нашел его, ребята, — сказал Игнатьев. — Он не успеет. Она будет жить, ребята.
— Мыкола Якыч, мы пийшлы, — донеслось до Игнатьева.
— Давайте.
Игнатьев слышал, как, кряхтя и чертыхаясь, выполз из блиндажа Морозюк. Потом они, слышал Игнатьев, вытащили на шинели Зину. Видно, Мамед, выбиравшийся последним, замешкался, потому что Игнатьев услышал голос Морозюка: «Скорийше!»
Больше Игнатьев уже ничего слышать не мог. На гребне гряды появилась черточка перископа. «Ну...» — вздохнул Игнатьев. И в этом вздохе он был весь.
Борис РЕСКОВ, Константин ТЕНЯКШЕВ
По кромке огня
Перед вами повесть[1] о мужественном и находчивом человеке. В напряженнейший период истории, накануне второй мировой войны, действует он по заданию советского командования в одной из сопредельных с нами восточных стран, ведет невидимое, полное опасностей сражение с резидентом фашистской Германии, которая всячески стремилась создать дополнительный плацдарм против СССР с юга, прибегая для этого к провокациям у границы.
Дверь в караульное помещение с треском распахнулась, и перед сержантом Селимом Мавджуди предстал солдат-первогодок Мехти. Он поморгал серыми от пыли ресницами, неуклюже переступил тонкими ногами в больших ботинках и сказал:
— Он все еще идет, сержант-эффенди...
— Хвала аллаху! — откликнулся сержант. Не вставая с супы, он достал из нагрудного кармана круглое зеркальце и глянул в него, щелчками распушил кончики великолепных усов. — Тот, кто идет, непременно куда-нибудь прибудет. Какой мудрец сказал это? А, Мехти-батыр?
— Он правда идет, сержант-эффенди, — растерянно повторил солдат и на всякий случай вытер рукавом нос.
Бережным прикосновением сержант привел усы в горизонтальное положение, облизал полные губы и лениво произнес:
— Иди!
Солдат пошел к выходу, но у порога остановился, повернул к сержанту несчастное лицо и спросил, запинаясь:
— А что с ним делать, если он подойдет совсем близко?
— Поцелуй его в курдюк! — сержант встал и, оттолкнув солдата, вышел.
Он достал из футляра бинокль, подышал на стекла, протер их полой френча и вгляделся в даль.
Степь дышала тягучим зноем, накопленным за длинный августовский день. Желто-серая дымка стлалась на горизонте. На ее фоне даже без бинокля отчетливо был виден человек, шагающий с советской стороны по пескам.
— Даст бог, прежде чем сядет солнце, он будет здесь, — сказал сержант. — Это перебежчик. Видишь: он, не таясь, сам идет к нам. Пора бы тебе понимать такие вещи, Мехти, и не вопить по-бараньи. Жди его и останови, как положено по уставу.