Тонкие дымки курились над стойбищем. Хозяйки разожгли мангалы, готовили похлебку на ужин. Красное солнце скатилось за горы, загораживающие вход в долину. В сумрачном свете чернел шатер на четырех столбах, поставленный слугами для шейха Гариби. Вокруг него — несколько белых маленьких шатров для слуг. Все, как прежде. Будто не было кровавых ручьев, оросивших три года назад склоны Курдистана. Будто он сам, могущественный шейх великого курдского аширата, не прятался все эти годы, не таил от людей славное имя свое. Будто не подавал он туфли неверному немцу, не был псом его...
Он пережил все это, все вытерпел и снес бы еще большие мучения во имя того, чтобы настал наконец великий день мести.
В ту страшную ночь, когда карательный отряд расстрелял всех мужчин, не пощадив даже мальчиков, в ту ночь, когда сам шейх Гариби только благодаря немцу сумел спастись, он принес богу клятву: возродить свой ашират любой ценой. Другой цели шейх Гариби не знал. Но не было пути к ней иного, кроме того, который предлагал сейчас Хюгель.
Немец был хозяином и теперь. Если бы не деньги, присланные из Берлина, не курились бы сейчас дымки над очагами, не поблескивали бы за спинами у мужчин стволы карабинов. А разве власти потерпели бы курдское сборище у самой границы?
Опять — немец. Он всюду вхож, и все слушаются его, потому что за ним — великая Германия. Дождаться только, пока столкнется она с англичанами и русскими, да еще, даст бог, здешний владыка с войском своим тоже в этой войне увязнет, тогда-то можно возродить Курдистан! Пусть даже под немецкой опекой. Германия — далеко, давние притеснители близко. Дурень сообразит, какое зло из двух выбирать. Тем паче, аллах милостив: когда-нибудь поможет и от немцев избавиться.
Так рассуждал шейх Гариби. Он не замечал, что мыслит так, как велел немец. Ему уже давно казалось, что все это — его собственная политика.
А пока надо было расплачиваться: делать то, что велел немец. Он же потребовал на удивление немного: собрать курдов у русской границы, и пусть покричат об осквернении зийарата — священного двухголового камня, у которого еще предки свершали молитвы. Большевики разрыли землю и поставили у зийарата вышку, из которой бьет грязная нефть. Все залито грязью: священный камень, могилы узбекских святых, расположенные неподалеку. Узбеки тоже возмущены. В первую пятницу мизана они будут рядом с курдами. Курды и узбеки — все мусульмане вместе покажут большевистской России, что у защитников ислама силы не иссякли, и праведный гнев переполняет их сердца, грозя испепелить неверных.
Немец сам показал шейху Гариби на карте тот холм, на который взойдут курды в условленный час на рассвете. Бугор высился посреди степи сразу за высохшей речкой. Хюгель сказал, что с вершины хорошо видна русская сторона и священное урочище. Но, значит, и с русской стороны они будут видны как на ладони и, если двинуться через границу, станут живыми мишенями.
— Не бойся, — сказал ему немец. — Великая Германия гарантирует безопасность твоим людям. А после демонстрации у границы правительство дарует вам амнистию. Оно убедится: курды — оплот мусульманства и положиться на них можно. Вот тогда вам вернут родину.
Все было по-немецки, рассудительно, все внушало доверие, и шейх гнал прочь мрачные мысли и предчувствия, глушил их повседневными заботами.
Он легко соскочил с коня, вновь ощутив уверенность и силу. Вошел в шатер, разделенный пологом на две части. Заглянул на другую половину. Там сидел Газими — наследник шейхского рода, чудом найденный и спасенный. «Да, если бы не этот русский, не Долмат...» В который раз шейх вспоминал о нем.
Шейх опустился рядом с сыном. Мальчик точил кинжал. Блестящее лезвие со свистом бегало по оселку. Шейх Гариби сам задал сыну урок, выбрав тупой кинжал и не из лучшей стали. Сейчас он взял из рук сына оружие. Газими смотрел на шейха во все глаза. Они светились преданностью, восхищением и опаской. Шейх вскинул платок и на лету рубанул по нему, отрезал тонкий лоскут, но удовольствия не выразил. Он провел пальцем по лезвию.
— Ни одна зазубрина не должна быть видна, сын мой, — сказал он строго. — Я поздно начинаю учить тебя, но ты — моя плоть: скоро ты будешь скакать, рубиться, стрелять так, как это умели делать все твои предки.
Все началось хорошо. Все шло так, как предсказывал Хюгель. У них были деньги, оружие, пища. Никто не тревожил их. Вот только узбеки почему-то задерживались. Их должен был привести в эту долину юзбаши Аскар-Нияз — наследник святого Ходжа-Нияза, того самого, который был похоронен рядом с курдским зийаратом.
Аскар-Нияз был теперь союзником, а ведь совсем недавно, той памятной ночью, обезумев от тревоги за сына, шейх едва не всадил Аскар-Ниязу кинжал в грудь. Аллах тогда прислал этого русского, Долматова. Снова его! Не подставь Долмат плечо, и тяжкий: грех лег бы на душу шейха: от его руки погиб бы наследник мусульманского святого.
...Газими на миг оставил свое занятие, отложил кинжал и поднял на шейха уже взрослые глаза. Он словно прочел его мысли.
— Отец, — спросил Газими, — что сделалось с русским, с Долматом?
— Он жив, — коротко ответил шейх. Воспоминание о русском и вопрос сына вновь растревожили его и почему-то связались с мыслями, мучившими его с того самого дня, когда он принял из рук немца деньги и затеял этот поход к границе.
— Русский — неверный, — сказал шейх.
— Бахтом своим я поклялся — спасать русского от любой беды. — Газими покраснел.
— Так, сын мой, — сказал шейх. — Но почему ты вспомнил сейчас о русском? Почему ты решил, будто ему грозит беда?
— Не знаю, — ответил Газими, — вот тут... — Он показал на грудь.
— Пойди в Зома-Ало. Найди там тетушку Зоре. Пусть погадает тебе на чашке с водой. — Шейху хотелось не столько успокоить сына, сколько отвлечь его от мрачных мыслей.
— Хорошо, отец. — Газими заткнул за пояс кинжал и вышел из палатки.
Долина уже была залита бледным, словно неживым, лунным светом. Над грохочущей рекой чернели низкие шатры. Газими без труда отыскал стоянку Зома-Ало. Шатер Аги-Ало возвышался над остальными. Газими направился к нему, чтобы расспросить о тетушке Зоре. Он и сам давно хотел, чтобы ему погадали, неясная тоска не отпускала мальчика.
Гремела река, и горьковатый запах дыма будил щемящие воспоминания о детстве, недавнем и далеком.
Газими прошел через засыпающий лагерь. Шатер тетушки Зоре стоял шагах в пятидесяти от других, справа от тропы, в лощинке. Грохот реки почти не доносился сюда, и потому Газими явственно расслышал знакомый голос. Так говорил лишь один человек на свете.
Князь Владислав Синяев не впервые переходил советскую границу. В последние годы он возвращался, не выполнив задания, — явки проваливались, связные нервно озирались, люди, когда-то преданные престолу и отечеству, прятали глаза. Добрые знакомые не узнавали Владика.
В последний раз Синяев едва ушел от чекистов. Проводника задержали, а Владик успел под пулями перейти границу. Опять он был тогда лишен вознаграждения. Приходилось жить на скудное жалованье, получаемое в русском отделе местной контрразведки. Идти в услужение к немцу Хюгелю Владик не хотел: это ставило его на одну доску с Терским, — для английской же разведки князь Синяев был фигурой, скомпрометированной неоднократно.
Сейчас он пришел в Союз, как он настойчиво внушал себе, лишь по собственной воле, на свой страх и риск, движимый сугубо личным желанием разоблачить ненавистного им Долматова. Владику очень хотелось восстановить себя в собственных глазах. Потому он гнал соблазнительную мысль о том, что за разоблачение Долматова можно будет сорвать немалый куш и с жандармерии, а если скрепя сердце прибегнуть к услугам Терского, то и с немца Хюгеля, которого Долматов тоже очень интересует. Закрывал Владик глаза и на то, что именно жандармское управление снарядило его и назначило пункт перехода и возвращения: пост сержанта Селима Мавджуди.