— Таких людей, как Костылев, я презираю, — горячо возразил Лихарев.
— Хотелось бы верить. Но сам-то Костылев видел в вас единомышленника, единоверца.
Лихарев знал, что их отношения с Костылевым были и дружескими, и весьма доверительными, но в устах Кудрявина эта очевидная истина послышалась ему оскорбительной, и он спросил, чтобы только не молчать:
— Почему вы так считаете?
— Разговоры об опасных преступлениях ведут с людьми, которым доверяют, — терпеливо объяснял Кудрявин. — А Костылев с вами говорил о кражах золота. Вот я и хочу знать, что именно говорил он вам об этом? О каком «завещании» Костылева ходят слухи по поселку? Где записная книжка Костылева, которая исчезла после его самоубийства?
Лихарев молчал. Он ожидал этих вопросов и давно приготовил отрицательные ответы. Но немолодой человек, что сидел напротив Олега, смотрел на него без тени неприязни, выжидающе и спокойно. И Олег, пугаясь охватившего вдруг смятения, понял, что не сможет под этим взглядом произнести такое заманчивое для него слово «нет».
После неожиданной исповеди Костылева Лихарев терялся в догадках: что это — пьяное бахвальство банкрота или все-таки правда? Возвратившись в Москву, он не раз порывался начать розыск женщины, на которую намекал ему Костылев, но все откладывал исполнение своего намерения. Страшно было увериться в лживости Костылева. И еще страшнее, если Витька говорил правду. Ведь женщина, по словам Костылева, посвящена в его тайну. И значит, у него, Олега Лихарева, не останется иного выхода, кроме... устранения невольной свидетельницы... От этой мысли ему делалось знобко. Олег отмахивался от нее, но мысль становилась назойливой, появлялась все чаще, и он, убеждая себя, что это не более чем химера, принимался в деталях, в подробностях обдумывать предстоящую «операцию».
— Что же вы молчите? — спросил Кудрявин и понимающе улыбнулся. — Сказать нечего или говорить трудно?
Ему действительно было трудно. Сказать правду — значит навсегда расстаться пусть с призрачной, утлой, но все-таки надеждой, что спустя много лет, когда ему снова возвратят свободу, он сумеет воспользоваться доверенной Костылевым тайной. Но не слишком ли призрачна и зыбка эта надежда? Такие тайны обычно недолговечны. Костылев мог проболтаться о ней и кому-нибудь еще. Возвращения же свободы ему придется ждать много лет, а потом окажется, что тайна давно уже не тайна или что ее вообще не было никогда... К тому же, если смотреть правде в глаза, то сроки возвращения свободы зависят и от его искренности сейчас, в эту минуту. Нельзя упускать такой шанс. Лучше синица в. руках, чем журавль в небе...
Лихарев набрал в грудь воздуха и, как когда-то в армии, перед тем, как шагнуть за борт, самолета, зажмурился на мгновение, потом утвердил на столе свои подрагивающие руки и сказал чужим голосом:
— Костылев действительно говорил со мной о способах хищения и о том... о том, что в Москве, на квартире его жены, вернее подруги, адреса которой он мне не назвал, в тайнике за выключателем хранится наворованное им золото...
— И много? — прервал его Кудрявин.
— Много, — Лихарев как бы споткнулся на этом слове, судорожно, будто утопающий, глотнул воздух, облизал задеревеневшие губы и, отсекая от себя все надежды, договорил: — Костылев уверял, что там два килограмма в слитках...
— Как же вы должны были найти эту женщину? — спросил Константин Прокопьевич, ничем не проявляя своей настороженности.
— Костылев любил эффекты. — Лихарев криво улыбнулся. — Он сказал: после моей смерти тебе, Олег, передадут записную книжку. В ней ты найдешь телефон этой женщины. Ее имя Валя.
— А где теперь эта записная книжка?
— Не знаю.
19
Сегодня Олегу Лихареву исполнилось двадцать четыре года! Почти четверть века, можно бы подвести и некоторые итоги. Сколько он помнил себя, этот день никогда не был в семье праздником. Другое дело — именины сестренок. Бывало, даже мать изменяла некоторым своим привычкам и хлопотала на кухне, суровый отчим становился добрее.
На именины Олега не собирали гостей. Сестренки поздравят скороговоркой, мать сунет украдкой пустяковый подарок, вечером выставит на стол графинчик водки побольше. Отчим нетерпеливо наполнит стопку, скажет мимоходом:
— Ну, за твое здоровье, что ли. Расти большой...
Олег рос, взрослел. Осталась позади солдатская служба. В прошлом году свой день рождения он также провел в этих краях, вдалеке от Москвы, от Лиды. Но тогда у него были заманчивые планы и вполне реальная надежда: еще год, другой — и он наконец-то будет иметь деньги. И много. Исполнится, осуществится главная цель его жизни. И можно будет отдохнуть от постоянного страха, от ежедневной игры с опасностью. Он сможет наслаждаться жизнью, любовью Лиды, комфортом, всеобщим поклонением, которые, конечно же, обеспечат, принесут ему «бешеные деньги»...
И вот двадцать четвертый в его жизни день рождения.
Он проснулся на нарах, открыл глаза. Серенький квадратик окна был перечеркнут, зашторен частыми прутьями решетки.
— Собирайся, Лихарев, — заглянул в дверь камеры дежурный. — Поедешь, покажешь свои приемчики.
Знакомая речка Светлая сейчас была грязно-серой. Отражалась в ней сизо-мглистая завеса осенних туч, дергались на воде бурые листья.
Лихарев с независимым видом подошел к колоде гидроустановки, остановился возле нее, скользнул взглядом по лицам сотрудников милиции и понятых, приглашенных присутствовать при следственном эксперименте. Вот Демьян Рыскин, который весной встретил его так радушно и зазывал обратно в артель. Рядом с Рыскиным бульдозерист Андрей Дремов. Суровый, малоразговорчивый парень. Сколько раз работали с ним в одной смене, жгли костры, готовили нехитрое варево, толковали о жизни.
Старатели в упор разглядывали Олега. «Будто на похоронах, — думал Лихарев, — стоят у могилы и смотрят в открытый гроб...» От этой мысли, от дождевых струек, скользивших за ворот куртки, от промозглого речного ветра Олег поежился, но тотчас же расправил плечи и, обращаясь к полковнику Кудрявину, спросил деловито:
— Разрешите начать, Константин Прокопьевич?
Лихарев склонился над колодой, наметанным взглядом оценил самородок. И сразу почувствовал знакомое состояние азарта, восторженности и предчувствия удачи. Каждое движение привычно, выверено, рассчитано. И вот самородок на ладони Лихарева. Он любовно погладил его подрагивающими пальцами, вздохнул и протянул Кудрявину:
— Возьмите, Константин Прокопьевич. Мал золотник, да дорог...
— Положите его к себе в карман, — сказал Кудрявин, — эта операция тоже хронометрируется.
— Ловко вытащил, паразит, — пробасил понятой.
— Около тридцати секунд, — спокойно прокомментировал Кудрявин. — Чувствуется солидный навык и упорная тренировка.
— Секрет фирмы, — Лихарев самодовольно усмехнулся. Но сразу же нахмурился, вздохнул и, широко размахнувшись, зашвырнул в речку проволоку, которой только что орудовал. Метнулась по воде рябь — и снова неподвижна речная гладь, и хмуро заглядывает в нее унылое осеннее небо.
— Вишь как наловчился, гад! — возмущенно заговорил пожилой старатель. — Ловок! Тащит будто из чашки ложкой...
— А что ему! Пришлый! — поддержал его другой понятой. — А подумал бы, тащишь у кого? Каким потом достается нам это золотишко! Думаешь, ты самородки воровал? Ты каждого из нас, понимаешь, каждого обделял в заработке. Всю артель, семейства наши, жен, ребятишек. За такое тебя связать, камень на шею да в речку — и все разговоры...
— Спокойно, Игнатьевич! — Рыскин предостерегающе положил ему на плечо свою руку. — Не бьют лежачего. А он, хотя и хорохорится, уже на лопатках. — Рыскин посмотрел на отвернувшегося Лихарева, покачал головой и сказал: — Эх, Олег Вадимович, мы тебя встретили с открытой душой. При тебе даже выругаться стеснялись... Считали, нет на тебе ни сучка ни задоринки. А ты такое пятно на всю артель, на весь комбинат...
Лихарев гневно вскинул голову, намереваясь ответить зло, насмешливо, хлестко, но перехватил взгляд Рыскина, тяжелый, презрительный, недоумевающий, и вдруг понял: сказать в свою защиту нечего. Он сгорбился, втянул голову в плечи и, спасаясь от взглядов старателей, от холодного ветра, от неожиданного острого и жгучего чувства, захлестнувшего его сейчас, чувства, которого он прежде никогда не испытывал и даже не знал его названия, медленно и грузно побрел к милицейской машине.