— Расскажите теперь о вас с Белоцерковцем.
Она еще больше откинула на плечи платок.
— Надо сказать. Что мне теперь? Надо за всех ответ держать. Не хотел, не думал, поверьте мне. — Она прижала руки к груди. — Жизнь прожита, худо ли, хорошо ли, больше бед видела. Что теперь жалеть... Вы мне верьте. Не думал Геннадий его убивать. Брат очень меня любил. Всегда жалел, защищал, куклы мне делал сам... Я о родителях ничего дурного сказать не хочу, но что правда, то правда: старшего любили. Особенно мать. Надежда семьи. А Геннадий справедливый был. Он и любил меня за то, что ему самому больше ласки перепадало. И говорил всегда: «Кто тебя, Тайка, обидит, — убью».
— Чем вас обидел Павел?
— Не было обиды... Какая вина, если в любви всегда две стороны имеются? Сама я виновата, что не сдержалась. Все было бы по-другому: живи и Павел и Геннадий. А с другой стороны — война. Многие погибли. Правда, таких ребят, может быть, и сберегли бы...
— Геннадий знал о вашей любви? — прервал я молчание.
— Я скрывала. Павел тоже. Может быть, подозревал.
— Вы часто виделись с Белоцерковцем?
— После летних каникул сорокового года они приезжали с братом гостить на каждый праздник. Даже в День Конституции. У нас вся компания собиралась. Валерия наезжала. А в зимние каникулы мы с ней ездили к ребятам в Ленинград... Больше мешали: зимняя сессия. Потом приехали ребята на Первое мая. Последний праздник перед войной...
— И Митенкова?
— Нет, Валерия не смогла. Не помню уже, по какой причине. А Павел приехал... Четырнадцатого июня день рождения Геннадия. Суббота была. Мы все собрались опять... Я уже знала, что нахожусь в положении от Павла. Конечно, переживала, боялась очень. И родителей, и брата. И Павлу не знала, что сказать. Тянула до последнего. Глупая была, молодая. Скажи я ему — все, наверное, обернулось бы по-другому. По моей глупости и вышло. Я заготовила ему записку, хотела сунуть перед самым отъездом, пятнадцатого числа. Думала, пусть прочтет без меня и решает сам. Гордая была... Чтобы не получилось, что навязываюсь... Записку эту спрятала в книгу, когда мы пошли на пляж... А брат на нее нечаянно наткнулся. Все из-за этого...
— Пожалуйста, подробнее о ссоре между ребятами.
— Хорошо, попробую. Тяжело об этом вспоминать. До сих пор иногда снится. Только ни с кем не делюсь...
— Я понимаю ваши чувства. И прошу вас рассказать об этом потому, что надо. Для установления истины.
— Да, конечно. Я не отказываюсь. Сама ведь ехала для того. Скажите, товарищ прокурор, я смогу повидать брата, если, если... он жив?
— Я сейчас не могу объяснить вам подробности, но мы действительно не знаем, жив ли он. Поверьте, не хочу вводить вас в заблуждение или подавать какие-то определенные надежды. Прошло много лет, вы знаете обстоятельства, сложившиеся у него перед войной... Я искренне сочувствую вам... Конечно, если он живой, вы встретитесь.
— Спасибо вам на добром слове... Я попытаюсь припомнить все, как было... На пляж мы собирались с самого утра. От нашего дома это близко, минут десять ходу. Пошли на пляж часика на два. Хотели покупаться немного, потом вернуться к нам, перекусить, а вечером они уезжали. Брат с Павлом в Ленинград, а Валерия Митенкова в Зорянск... Пришли, разделись. Лера захотела покататься на лодке. А в залог принимали деньги или паспорт. Денег на залог не хватало: ребята потратились на обратные билеты, а паспорта ни у кого не было. У Павла — студенческий, а Валерия вообще приехала без документов. Геннадий побежал домой за деньгами. Я-то, дурочка, совсем забыла про записку. Папа с мамой ушли, оказывается, в магазин, тогда он стал искать мой паспорт. И наткнулся на записку к Павлу... Мы сидим, разговариваем, в купальниках, а Белоцерковец в купальных трусах Помню, он хотел закурить, а спички унес Геннадий. Какие-то люди рядом сидели, он пошел прикурить. Лера еще сказала, что без одежды неудобно. Павел надел только рубашку. И так в ней оставался до прихода брата. Это я хорошо помню. Возвращается Геннадий, подходит и спрашивает меня: «Скажи перед всеми нами, что ты написала правду в записке». Я так и обмерла. Слова не могу вымолвить. Брат был такой человек, что врать нельзя. Если скажу, что нет — мне влетит. Да и узнается ведь это обязательно. Сознаться — драка будет. Главное — у него в руках насос от велосипеда... Он говорит: «Раз молчишь, значит, правда». Тут Павел вмешался: «Какая тебя муха укусила?» Брат ему говорит: «Сдается мне, что ты последняя сволочь!» Вижу я, что Павел догадался, о чем речь. Но как себя вести? И срамить меня неудобно, и как-то поговорить надо. Стал он успокаивать брата. Предложил отойти, чтобы спокойно поговорить. А Лерка сидит и только глазами моргает, не знает ведь ничего. Павел оделся, отошли они в сторонку, за кусты. Геннадий сам не свой. У меня душа разрывается: боюсь за обоих. Мы с Лерой оделись. Какой-то мужчина пошел их разнимать. Геннадий обругал его. Я-то знаю, какой он бывает... Побежали мы за милиционером. Пока бегали, пока нашли... Возвращаемся на наше место — никого. Тихо. Даже спросить не у кого. Прошлись мы по пляжу. Нет ребят нигде. Милиционер ушел... Валерия все выспрашивает, в чем дело. Я несла какую-то чепуху. А сердце болит за Павла и Гену, сил нет. Лера говорит: ты, мол, иди домой, может, они уже там, а я еще тут их поищу и приду... Дома их не было. Я первым делом — записку искать. Понятно, не обнаружила. Тут мать с отцом вернулись. Спрашивают, где гости. Я уж не помню, что и говорила... Потом возвращается один Геннадий. Мокрый. Ничего не сказал, заперся в своей комнате. Я стучала, мать. Не открыл. Отец все выспрашивал: «Где Павлик и Лера? Перессорились вы, что ли?» Я кое-как отговорилась: боялась, как бы брат про записку не рассказал. Нет, промолчал. Вечером, перед отъездом вышел из дому, ни с кем даже не простившись. Я хотела проводить, он как зашипит на меня... Так и расстались. В последний раз... Но я тихонечко пошла за ним. Все хотела Павла повидать на вокзале. Билет у него был куплен еще со вчерашнего дня... Но Геннадий сел в поезд один... И Валерия так и не появилась. Потом написала из Зорянска, что искала, искала ребят, а там уж ей надо было на поезд... Больше я никого из них не видела. Не знаю, жива ли Валерия? После войны написала ей два письма. А ответа так и не получила. Можно водички? — вдруг спросила Тришкина. Когда она пила воду судорожными глотками, я понял, что сейчас разговор пойдет о самых страшных днях в ее жизни. О тех, которые перевернули все. — Через несколько дней к нам пришел человек из милиции. Меня дома не было. Когда мне мама сказала, что пропал Павел, я все поняла... Брат своих слов на ветер никогда не бросал. Про насос почему-то подумала. Вспомнила, как мальчишек из-за меня бил, как говорил, что убьет любого, кто меня обидит... А как я боялась, что родители узнают про мое положение... Даже не знаю, как я на себя руки не наложила! А ведь прежде всего подумала об этом. Когда я узнала про милицию, мне плохо стало. Мама как закричит: «Тая, доченька, что с тобой!» Это я помню... А потом меня везли в больницу, это я смутно помню. В общем, отходили меня врачи. А когда узнала, что Геннадий погиб в тюрьме при бомбежке, ругала бога, зачем он оставил меня в живых... Ничего меня не трогало: ни война, ни моя жизнь. А, что и вспоминать... — Таисия Александровна горько усмехнулась. — Говорят, быльем поросло... Нет, товарищ прокурор, все в нас. Только не думаешь об этом. Жизнь требует своего. Одно могу сказать: я была бы преступницей, наверное, если бы не дала Павлику жизнь...