— Обождите, обождите, почему царство небесное?
— Да вот ходит такой слух, доигрался, шлепнули его большевики. За милую душу.
— Да что вы говорите! Господи, за что же?
— Думаешь, не за что? А то, что ваш родитель его императорским высочеством облагодетельствован был, этого, думаешь, мало?
Федор в притворной печали склонил голову.
— Ну, да я к тебе не за тем пришел, чтобы соболезнование выражать. Тут такое дело... В общем, я у тебя вроде бы в долгу. Хоть ты и потаскал меня на веревочке на потеху всему заводу вдоль причалов, но от гибели спас. Это точно, и я этого не забыл...
«Кажется, не следовало бы тогда этого делать», — подумал Федор, а вслух сказал:
— Ну что вы, Георгий Григорьевич, вы ведь и сами плаваете, наверное, хорошо, да растерялись. Ну я и помог вам...
— Ну ладно, ладно об этом. Говорю — в долгу, значит, в долгу, Вот и пришел расквитаться... Знаю я тебя с таких, — он протянул руку на аршин от палубы, — и образ мыслей твоих знаю. Потому что все, о чем ты говорил с друзьями на заводе, мне становилось известно в тот же день. Знай, и здесь так же будет, потому что ты на подозрении. Веди себя соответственно. Все, я пошел. Считаю, что я с тобой расквитался, предупредил, значит. Ты меня — от утопления, я тебя — от необдуманных поступков. Квиты, выходит. — И Жежора встал.
Дружелюбие и приветливость с него как рукой сняло, он стал таким же, каким был на заводе, — тупым и в то же время хитрым и безжалостным.
Трудно сказать, чем руководствовался Жежора, затевая этот разговор. Может быть, в нем и в самом деле заговорила совесть, и он решил предупредить Федора, но, вероятнее всего, тут был свой расчет, хитрый и ехидный: показать Федору, что за ним следят, вселить в него беспокойство, неуверенность, страх и тоже как бы подцепить его на веревочку и таскать на ней Бакая все время, пока тот будет на корабле. Это было похоже на месть, тонкую, расчетливую, иезуитскую. Впрочем, Федора, и так готового ко всему, это предупреждение только насторожило, заставило действовать осмотрительно.
— Ну, о чем вы с земляком побалакали? — спросил Савва.
— Да так, бывший полицейский признавался в любви... с веревочкой в кармане... Так что, поговорим?
— Поговорим.
Савва выглянул наружу, затем вытащил толстые, засаленные, как оладьи на масленице, карты, сел на станок, начал сдавать.
— Ну?
— Карты-то зачем?
— Удобнее за ними, да и безопаснее.
— А во что?
— В «носы» — во что же еще... Ну, крой! — И он шлепнул картой.
— Так что же ты все-таки думаешь, Савва?
— А я уже говорил...
— Отсидеться, значит, решил?
— Думай как хочешь, а я решил подождать, что дальше будет...
— Ведь ты, насколько я знаю, не из богачей?
— Какое уж там богатство? Если и был хлеб, так его часом с квасом, а порою и с водою.
— А мы хотим, чтобы буржуев не было, чтобы все были равны.
— Деникин тоже златые горы обещал... А почитай Врангеля! В рай ведет нас верховный главнокомандующий, да и только...
— А что они дали!
— А вы что дали? Принимай!
— Ну нет, эту я еще шлепну! Если и у нас, чудило, голодно — так всем голодно, если холодно — так всем холодно!
— Ну, начальство-то небось и одевается потеплее, и ест пожирнее...
Об этом Федор как-то и не задумывался: до того ли, когда решаются судьбы стран и народов, судьбы мира. Но, наверное, есть и такие жуки, которые стараются урвать для себя побольше. Говорили же, что начальник особого отдела военмор Рацибержанский оставлял у себя в кабинете что повкуснее да получше из реквизированного у буржуев. Так ведь и нет его уже, арестован и отправлен в Харьков по распоряжению самого Дзержинского. И только хотел было сказать об этом, да Савва опередил:
— Почитай-ка, что в газетах пишут и про Ленина и про других...
— То, что Ленин живет в двенадцати дворцах и ест на золотых да серебряных блюдах, это, что ли? Так уж давай дальше, и то, что мы в городах устанавливаем гильотины, которые отрубают по пятьсот голов в час, что детям мы имена не даем, а нумеруем их...
— Ну, это явная ложь!
— Ленин живет в крохотной квартирке, и ест он то же. что и все советские служащие. Можешь поверить, мне это рассказывал верный человек, который своими глазами все видел... Да за такие слова тебе такое показать надо!
— Что ты мне покажешь! Я кое-что и сам видел. Мой дед подпустил красного петуха помещику, так его за это к тачке приковали, так и умер в рудниках. Отец решил хозяином стать, двадцать лет батрачил, недоедал, недопивал, каждую копейку откладывал. Наконец скопил «капитал», купил две десятины земли. Да, на беду, эта земля приглянулась помещику. Он и обмен предлагал, и деньги давал, да отец на своем стоял: моя земля, я ее и обрабатывать буду. Кончилось тем, что управляющий загнал на поле табун, и лошади всю пшеницу под корень выбили. Решил отец тогда найти управу, дошел до губернатора, и дело расследовать поручили... помещику. В общем, розги. После этого отец подстерег управляющего, хотел проучить, да не рассчитал удар, а был он поздоровее меня... Повесили отца, между прочим, у вас, в Николаеве.